Празднование Нового года - явление сугубо советское. Не в том смысле, что оно, как и большинство советских праздников, было изобретено большевиками, а в том, что оно стало компромиссной заменой "мракобесного" Рождества Христова. В первые годы советской власти Новый год третировался наряду с Пасхой, Троицей и прочими опиумами для народа. Но как-то он все же просочился в советский быт.

Сначала Новый год был праздником полуофициальным, а первое января было вполне себе рабочим днем. Потом он стал окрашиваться в казенные цвета. Но очень постепенно. Я застал те баснословные времена, когда генсеки еще не оскверняли интимного новогоднего таинства своими глубокомысленными физиономиями во весь экран телевизора. Да и телевизоры, представьте себе, были не всегда. Воспитательная роль партии осуществлялась поначалу почти партизанскими методами. На елочных ветвях наряду с безыдейными шишечками, шариками и обернутыми в фольгу грецкими орехами там и сям стали обнаруживаться картонные красноармейцы в буденовках, танки Т-34 и самолетики с красными звездочками на крыльях. А большая красная звезда - клон звезды кремлевской - венчала всю елку, придавая ей вид Спасской башни. У ворот башни, как это и положено, стоял бдительный чекист, но конспиративно притаившийся в хвойных ветвях и деликатно - по случаю праздника - замаскированный под Деда Мороза.

Отдельная вещь - это каникулярные детские елки. Это может показаться странным, но я их никогда не любил, даже в раннем детстве. Толпы возбужденных сверстников, профессионально хриплые голоса идиоток-снегурочек вперемешку с тревожными голосами мамаш, потерявших в толпе свое чадо, никогда особо не занимали мое воображение. Ну, разве что подарки... Но и это, как говорится, до поры до времени. Никогда не забуду, как по дороге домой с очередной елки я схомячил все содержимое нарядного картонного пакетика и чем все это закончилось.

А еще я помню, как однажды, уже во взрослом возрасте, я возвращался из гостей, где встречал Новый год. Это, естественно, было первого января, часов в десять-одиннадцать утра. Вагон был почти пуст. Кроме меня там сидела парочка - характерно бледный мужчина и очень оживленный мальчик лет восьми. По нехитрой мизансцене было понятно, что папаша (не иначе как в наказание за дурное поведение) был командирован сопроводить сынулю на праздничную елку в какой-нибудь очередной Колонный зал. Непонятно было только одно: до каких же степеней бессердечия надо было дойти, чтобы назначить детский праздник на такое непростое время.

Ребенок был воодушевлен необычайно. Предвкушая неземные восторги, он всю дорогу приставал к отцу: "Пап, а Дед Мороз будет?" "Будет", - с плохо скрываемой ненавистью отвечал папаша, который по очевидным причинам был настроен куда менее энтузиастически, чем его сын. "А клоуны будут?" - "Будут тебе клоуны. Помолчи минутку". - "А подарок?" "И подарок", - обреченно отвечал безуспешно пытавшийся хоть чуть-чуть вздремнуть счастливый отец семейства. Для того чтобы представить себе его пламенные чувства по отношению к предстоящему мероприятию, а заодно и ко всем прочим мероприятиям подобного рода, особо изощренного воображения не требовалось.

Нет, ну их, эти елки!

Да и что такое весь этот Новый год? Стадная глупость, обнаруживаемые в самых неподходящих местах неопрятные хвойные иголки, пьянство да обжорство, апофеоз неумеренности, чреватый тяжелым и стыдным похмельем.

Все это так.

Но это и не так, ибо для многих поколений этот самый Новый год навсегда стал калиткой в другой мир - мир дооктябрятского детства, невнятных семейных преданий, летучих и прекрасных частностей, утробного тепла, мир, в котором такие пустячные вещи, как запах хвои или мандариновой корки с шампанским хлопком и бенгальским шипением, взрываются внезапным и ослепительным ощущением того, что не вчера мы родились и не завтра умрем. И хотя с годами это ощущение заметно притупляется, живет оно с нами до самого конца. И даже если бы мы и захотели, нам все равно никогда не расстаться с ним, с Новым годом.