На эстраду в центре площади взобрался вальяжный мужчина лет пятидесяти с лицом модной небритости и сказал в микрофон многотысячной толпе, что за эти двадцать пять лет он повидал много чужих людей - добрых и злых, веселых и грустных, талантливых и бездарных, богатых и бедных, щедрых и скупых - и только здесь и сейчас он наконец-то среди "своих!"

Забыл упомянуть, что все это публичное признание (если не покаяние) было изложено в рифму (их-чужих-скупых-своих) четырехстопным дядей самых честных правил. Этому ямбу предшествовала не менее ностальгическая маршировка со сменой караула кремлевской гвардии под завихрения искусственного снежка, краснознаменный ансамбль запевал "калинку", чеченцы отплясывали интернациональный гопак с чукотскими запевами. Потом грянул гимн российской державы под бой кремлевских курантов. Этот бой можно было спутать с часами Биг-Бена неподалеку. Потому что дело происходило на Трафальгарской площади в Лондоне. Празднование Старого Нового года российским бизнесом - от "Газпрома" до администрации Путина.

Именно туда, в сторону Биг-Бена у Темзы, отвернувшись от толпы у него под ногами, глядел одноглазый и однорукий адмирал Нельсон на колонне посреди площади. Уже второй год подряд отворачивается. В прошлый раз, рядом с колонной болтался в ветреном лондонском небе гигантский баллон с рекламой "Аэрофлота" и бил своим резиновым пенисом по каменному лицу Нельсона. Чтоб не отворачивался, гад, от праздничной толпы народа внизу. Казалось, он потерял свой глаз и руку не в трафальгарских битвах, а сражаясь с этой штуковиной. В этом году у него за спиной на колонне сверху вниз было написано (с помощью светового луча) новогоднее приветствие по-русски, с орфографической ошибкой: в слове "годом" было опущено одно "о". Не буду изощряться в остроумных гипотезах. Времена другие, другие года. В углу площади под дождем таяла ледяная модель собора Василия Блаженного с Красной площади, символизируя конец холодной войны, наверное. На Пушкинской площади, нам сказали, поставили ледяной Биг-Бен. Не таял, однако.

Морозный звон кремлевских курантов с эстрады на Трафальгарской площади заглушали лишь трели мобильных телефонов: это выискивали друг друга - свои своих - в многотысячной толпе представители так называемой "русской диаспоры". Когда я слышу слово "диаспора" в устах телевизионщиков или посольских работников России, я представляю себе древних иудеев, скованных одной цепью, плачущих у пирамид египетских или на реках вавилонских, сгрудившихся вокруг седобородого раввина с томищем Торы на коленях. За этими людьми стояла страна, народ, Бог из разрушенного Храма. Жизнь бывших и настоящих соотечественников за границей всегда своего рода отражение жизни в метрополии. Как можно называть "диаспорой" россиян, рассеявшихся по разным концам мира и не желающих, в общем-то, иметь ничего общего ни друг с другом, ни со своей стороной, где уже давно распались кружки и раздружились дружки?

Загляните в газеты на русском языке в Лондоне, в том Лондоне, куда олигархи завезли тысячами свою челядь и дешевую рабочую силу, где студенты, актеры, представители нацменьшинств и матери-одиночки пытаются заработать кусок хлеба и найти свою крышу под лондонским дождем. Загляните на страницы объявлений русскоязычной прессы, где предлагается кровать с тумбочкой в комнате на десять человек в лондонском пригороде или же уборка квартиры в комбинации с частными уроками по алгебраической топологии для ребенка с готовностью стать наложницей супруга за дополнительное вознаграждение. Где этим людям, едва говорящим по-английски, посидеть в недорогом заведении и с кем-нибудь поболтать (в Лондоне нет ни одного русского кафе), где по дешевке поесть и купить-продать, где устроиться на ночлег бесплатно и как вообще выжить в этом хаосе большого города? Кто-нибудь из газетной "диаспоры" подумал про десятки тысяч этих людей?

Эти газеты дальнего зарубежья пытаются подражать своим гламурным сестрам в метрополии. Пролистайте эту русскоязычную прессу: она переполнена подробными инструкциями о том, где можно купить самый дорогой особняк, самый крупный бриллиант и самый мощный автомобиль. Почему этим мордам, способным унюхать только кровавый запах власти, нужно все исключительно "престижное" и решительно "эксклюзивное" - все то, что уже просеяно, отобрано и аккуратно упаковано, то есть по определению вторично, давно мертво? Почему они воспринимают Запад как эксклюзивный и престижный супермаркет, где толкают свою тележку, сбивая всех по дороге? Неужели эти морды, такие охочие до жизни, не понимают, что Лондон - это не только диккенсовские пабы, Гайд-парк, двухэтажные автобусы, ночные клубы, черные такси и магазины на Бонд-стрит?

Наверное, понимают. Может быть, поэтому им важно сгрудиться вместе в одно племя, среди "своих", вокруг костра под названием "партия", "инвестиционный банк", "русский народ"? Неужели до них никогда не дойдет, что свободная жизнь начинается там, где человек ничего не боится, когда он один, сам по себе, не среди своих и тем не менее вовсе не чужой; где каждый сам по себе и все добрые соседи?

Я стоял среди этой "Красной площади" в импортном исполнении и вспоминал свой эмигрантский ночной кошмар семидесятых-восьмидесятых годов, когда еще "никого никуда не пускали": мне периодически снилось, как я непонятным образом оказываюсь в советской Москве со своим британским паспортом; никто не подозревает во мне иностранца, и я счастлив, пока не понимаю, что куда бы я ни сунулся, с меня потребуют документ - и тут-то и наступит разоблачение врага народа и одновременно конец ночного кошмара. Неужели Трафальгарской площади больше нет на свете?

От этой кошмарной мысли меня отвлек вид японца с воблой в руках в стороне от толпы на площади; он получил эту штуку бесплатно, час протолкавшись в очереди за пивом в одном из праздничных киосков, и теперь, вымотанный совершенно, не знал, что с ней, воблой, делать: может, это инструмент водопроводчика или гвозди ею забивают? Этот японец меня развеселил и успокоил: значит есть, все-таки, на свете другие, не свои! Я, наверное, все-таки не на Красной площади, а в Лондоне. До поры до времени. Впрочем, японцев и в Москве давно навалом.