"Вот и ты, старик, теперь для тех, кому за тридцать", - подумалось при виде толпы у входа в московский театр Оперетты, образовавшейся в ожидании прохода через металлоискатели. Моложе тридцати среди пришедших послушать Ника Кейва, кажется, никого и не было, зато были значительно старше. Один из таких сел рядом со мной, не слишком уверенно покачиваясь в кресле и распевая русские народные. Впрочем, быстро выяснилось, что к числу поклонников заезжего музыканта он не принадлежал, и как только погас свет, тщась покинуть зал, ничком стукнулся лбом о деревянную ступеньку второго балкона. Был вынесен.

А на сцену вышли Nick Cave and The Bad Seeds. И снова совсем не о том подумалось – представилось отчего-то, что этот выглядящий очень усталым человек в строгом черном костюме сейчас запоет арию мистера Х из одноименной оперетты: "Да, я шут, я циркач". Уж очень этому все соответствовало – и место, выбранное для концерта, и стоящий посреди сцены рояль, и отчетливо заметная сверху в свете софитов плешь, наметившаяся на голове маэстро, и сутулый – почти горбатый – скрипач Уоррен Эллис. Но зазвучала совсем другая музыка: первым номером Ник Кейв исполнил песню с предпоследнего своего альбома Nocturama "Wonderful Life", а затем перешел и к более старым композициям, включая "The Singer" Джонни Кэша – своего, как водится, учителя. Происходящее на сцене подсказывало, что в буфете непременно должны давать абсент.

Но в фойе на полу, распластавшись, лежал пострадавший при падении завсегдатай театра Оперетты с забинтованной головой, над ним хлопотала охрана, а абсента в буфете не оказалось. Зато был коньяк и буфетчица лет пятидесяти, рассказавшая о том, что "этот ваш Ник как его Кейв очень воспитан, вежлив и усерден – репетировал с полудня и почти до самого концерта, но сейчас уже нравится меньше, потому как, видимо, на репетиции записал фонограмму и теперь под нее поет". Как бы то ни было, музыка, доносившаяся из зала, буфетчице нравилась, потому что это была "музыка ее юности". Разве это не моя юность – все же несколько позже - прошла под музыку Ника Кейва? Когда кончился коньяк, от шампанского я отказался.

Кейв и его верные товарищи тем временем вполне убедительно доказывали, что никакой фонограммы не записывали, а вот репетировали так долго совсем не напрасно. Каждая исполненная ими песня звучала виртуозной вариацией на тему – иной раз совершенно неузнаваемо, как, скажем, "Henry Lee". Или "The Ship Song". А песни были всех времен. Как, пожалуй, и песни с последнего альбома "Abattoir Blues/The Lyre of Orpheus", изданного за три дня до московского концерта. На этом двойном альбоме есть и прежний яростный Кейв конца восьмидесятых-начала девяностых, и умиротворенно-печальный он же конца девяностых. Есть еще и последняя песня "O Children", словно написанная по случаю: "there ain’t nothing we can do to protect you, o children".

На концерте мистер Кейв успел еще и придумать эдакую небольшую легенду, начав хорошо известную широкой публике по второму "Шреку" песню "People Ain’t No Good" словами "Fucking german" и "This piano ain’t no good". Наутро на пресс-брифинге он охотно подтвердил журналистам миф о "внезапно расстроившемся" за время концерта рояле. Конечно, все это неправда. Ник Кейв не из тех, кто способен за полтора часа вывести пианино из строя, да еще и услышать это. И не из тех, кто производит мифы о себе. Ему уже хорошо за сорок, и он выглядит сильно уставшим и немного растерянным человеком, оставляющим автографы черным маркером на черной обложке только что изданной в России книги "Король Чернило". Чернильно. И искренне.