...Если бы иногда те, кто пишут свои колонки, и те, кто, не дочитав их последних строк (иногда, кажется, и предпоследних, и серединных), вгрызаются в авторов, друг в друга и в тех, до кого не дотянуться, но кто испортил им, ни в чем не виноватым, прекрасную жизнь, - если бы все мы иногда просто рассказывали друг другу о книгах, которые лежат в этот момент у нас на столе... Совсем другой получился бы рисунок жизни, иной тип взаимоотношений соотечественников.

Покупать книги трудно - дорого. Читать некогда - много своей, главной, работы. Меня здесь выручает одно - со школы натренировала себя на быстроту чтения: поставив перед собой часы, читала в девятом классе том за томом (главное было - ни строки не пропускать) собрание сочинений Горького.

Замечательные книги выходят в России каждый Божий день!

Больше всего меня задевает, что нет офеней - никто не развозит книг по России, все оседает в книжных магазинах Москвы и Петербурга. Опять, как в советское время, столица - место, куда страна едет за насущно необходимым. Сейчас, как в насмешку, все материальное - то, что можно съесть, надеть на себя, поставить в доме, - есть везде: все, кроме книг. И умный преподаватель из глубины России, приехав наконец-то в Москву, уезжает с полной сумкой через плечо, оставив здесь взамен весь скудный свой заработок, - наблюдала не раз.

А раз известно, что никто из торговых людей не повезет книг (тиражом меньше сотни тысяч) по огромной стране (да в одних университетских лавках сколько бы купили!), то у стоящих книг - смехотворные тиражи. Заколдованный круг.

В воспоминаниях знаменитого художника Олега Васильева "Окна памяти" ("Новое литературное обозрение", 2005) иллюстраций немного, но они замечательны сами по себе и качественно воспроизведены. Особенно мне интересны 60-е годы. Среди них - "Метро 2. 1961-1962. Линогравюра". Столь знакомая москвичам бурная динамика людских тел в подземелье, с угрожающе нависшими сводами; тут же в сторонке - и остановленное движение двоих: короткое свидание. "Линогравюры при просмотре на приемной комиссии в МОСХе были признаны "формалистическими", так что я проходил в кандидатах семь лет".

Значимы для меня лично слова, начинающие одну из главок: "Больше тридцати лет я прожил в Сокольниках, в угловом доме на перекрестке Маленковской и Митьковской..." - просто потому, что сама я прожила в Сокольниках, на Малой Остроумовской, первые и лучшие, как известно, 25 лет жизни. И угол этот мне тоже известен - рядом, на улице Шумкина, два года преподавала в школе: после университета, имея свободный диплом (однокурсник-муж после академического отпуска по болезни доучивался), готовясь в аспирантуру (по велению Хрущева поступать сразу было нельзя), пошла именно в школу (однокурсницы старались устроиться в какую-нибудь редакцию) - хотела понять, можно ли там что-то сделать. Была классным руководителем в пятом классе, бегала со своими учениками в Сокольниках на коньках, на лыжах... Где-то теперь мой отличник Алпатов? А бедный двоечник Буточников?

"... Учился в средней школе и ходил в студию в районный Дом пионеров на Русаковском шоссе около кинотеатра "Молот"..." А как же! Ходила и я туда в кружок рисования. Только в мое время называлась уже Русаковская улица.

Но не об этих биографических совпадениях, конечно, речь, а о том, что мемуары - просты и искренни, и драгоценное видение художника запечатлевает для нас многое: "Вот я закрываю глаза и вижу семена липы, вмерзшие в потемневший весенний снег, а вокруг каждого шарика поблескивает тонкая полоска воды. Светлые лужи и ручейки во дворе".

...Обычно толстые журналы (три, по крайней мере, читаю регулярно - хотя нередко, по причине недостаточного количества часов в сутках, с огромным опозданием) начинаю с чтения стихов. Не потому, что они обычно на первых страницах, а потому, что никогда не останусь ни с чем - буквально у любого сегодняшнего поэта найдется несколько трогающих строф. На худой конец - строк.

Но "Звезду" (получаю по почте последние шесть-семь лет по подписке) всегда начинаю с конца. С коротких, иногда - очень коротких рецензий критика, печатающегося (по старинной терминологии - "укрывшегося"; кто укрылся - так и не знаю, и мне не нужно) под псевдонимом "Е.Гедройц". Тут уж точно - никогда не останешься с пустыми руками; рецензии его (или ее) сами по себе - увлекательное чтение. Часто - очень смешно. При этом похвалы обоснованы и захватывают желанием почитать похваленное. По иным же объектам - прицельный огонь без промаха.

Вот - про вышедшую в петербургском издательстве "Нестор-История" книгу О.И.Глазуновой "Иосиф Бродский: американский дневник. О стихотворениях, написанных в эмиграции". Первая фраза рецензии - "Тут не до хиханек". И правда. "...В сюжете звенит волнующая мелодраматическая нота. Словно в каком-нибудь ленфильме про комсомолку, полюбившую белогвардейского шпиона... Без обиняков книга г-жи Глазуновой представляет собой первую, притом неподдельно искреннюю попытку советского сознания присвоить Иосифа Бродского. Попытку его не то что простить, но все-таки пожалеть.

Да, эмигрировал - но, можно сказать, искупил.

Во-первых, невыразимыми нравственными страданиями на чужбине. Которые, отразившись в его стихах, делают их - да! - мрачными, холодными, непонятными (см. отзыв такого тончайшего знатока, как А.И.Солженицын) - да! - чуждыми, как многие считают, русскому менталитету... Но, с другой-то стороны, в отрыве от отчизны лучше и не напишешь; к тому же не забудем: в условиях США поэт, конечно, не мог себе позволить полную откровенность; и, наконец, главное: не такие уж это бессодержательные, получается, стихи, если приглядеться как следует:

"Все же надо признать, что даже при существующей аллегорической форме изложения в стихах Бродского отчетливо слышится сдавленный крик... Конечно, мысль приведенного выше стихотворения Бродского можно выразить иначе, например, строкой из популярной песни "Хоть похоже на Россию, только все же не Россия", но, согласитесь, это будет другой жанр, другая поэзия". Соглашаюсь охотно... А книга г-жи Глазуновой, как уведомляет издательство, "написана доступным языком, не требует специальной подготовки и рассчитана на широкий круг читателей".

Которым в свое время разрешили читать Блока исключительно потому, что он проклинал страшный мир капитализма и сочинил революционную поэму "Двенадцать".

Которые до сих пор брезговали бы Цветаевой как изменницей родины, не растрогай она патриотические сердца, воспев рябину.

Которые, так и быть, исключительно по своей душевной доброте, признают Мандельштама поэтом талантливым и даже отчасти русским - учитывая срок давности высшей меры и восторги иностранцев.

Отлично зная этот круг, этот строй мышления - принадлежа ему, - г-жа Глазунова, тем не менее, пытается спасти Иосифа Бродского, напялив на него всю пошлость, какая нашлась" ("Звезда", 2006, № 1).

А 2-й номер "Звезды" за этот год открывается фотографией Анатолия Радыгина (имя которого только что встретила я в подаренной мне "Мемориалом" книге Валерия Ронкина "На смену декабрям приходят январи...: Воспоминания бывшего бригадмильца и подпольщика, а позже - политзаключенного и диссидента"; М., 2003).

За попытку побега из СССР штурман торгового флота Радыгин получил десять лет. История его заключения "почти неправдоподобна по своей героичности. В этих условиях он совершенствует свой английский язык. Выучивает - на уровне свободного чтения - французский, изучает итальянский, и японский (!), выстраивает собственную нравственно-философскую картину мира", - пишет в предисловии Я.Гордин.

И вот - письма любимой женщине из мордовских лагерей и Владимирской тюрьмы (с 1964 по 1971), поражающие не ослабевающим за годы заключения накалом чувства, ума и литературного таланта. Страстный роман в односторонних (обратных нет) письмах - оторваться от чтения невозможно. Глубокая уверенность в том, что "союз... был и остается государством, против которого я буду бороться, пока мне кишки не намотают на гусеницы; не было в истории войн (даже обе мировые вместе взятые), не было в мире нашествий и оккупаций, которые унесли бы столько жертв, сколько легли в советских застенках. Не было на свете государства, которое бы уничтожило самый цвет своего крестьянства, рабочего класса и интеллигенции, которое бросило бы безоружно под колеса враждебной военной машины лучшие кадровые армии, которое, проводя гигантские военные операции, не выручило из кольца гигантский город, брошенный умирать не от вражеских снарядов, а от смольнинской безалаберности, которой не допустил бы любой лейтенант интендантской службы".

Предисловие сына, Сергея Радыгина: "Судьба не предоставила мне возможности общения с ним в "сознательном " возрасте и, прочитав эти письма только сейчас, я испытал настоящее потрясение. Это был первый "разговор" отца со мной... Я необычайно горд тем, что масштаб личности отца превзошел мои ожидания. Он очень рано многое понял, и его сопротивление произволу оказалось одной из "палок", вставленных в "красное колесо" коммунизма в России.

И я буду гордиться этим всегда и донесу это до своих детей и внуков".

Это, конечно малая часть читанного и пролистанного в последние недели. Перечитав свой текст, вижу - как в старом анекдоте: какие части ни выносишь со своего завода стиральных машин, а начнешь собирать - все равно получается пулемет. Но это, сдается, не моя вина.

В следующий раз - только и исключительно о стихах. Пока упомяну только, что на презентацию сборников А.Тимофеевского в Дом-музей Цветаевой все-таки хоть ненадолго, но выбралась. И даже приводила примеры (из сборника "Сто восьмистиший и наивный Гамлет" - М., ОГИ, 2004) "гражданской лирики":

В день выборов я провожал знакомых
И на вокзале встретил итальянцев,
Они смеялись, звонкие, как дети,
И по перрону бегали бегом.
А рядом мы, как нищие, стояли,
Держа на шее тяжкие вериги
Российских специфических забот
И наших удивительных свобод.