Ничего не тикает, не звонят колокола Биг Бена, время не шумит. Не уносит свою добычу вода, город не проглатывает свою жертву, дети не улыбаются, взрослые не смеются. Смерть не разжимает рук, любовь в руки не дается. Время не проходит, не заканчиваются времена.

У "Часов" Стивена Дэлдри были все шансы оказаться плохим фильмом, совсем плохим, никуда не годным. Во-первых, фильм является экранизацией не лучшего из романов Каннингема – пристойного, да, но не лучшего и, что еще важнее, весьма вязкого романа, очень филологичного, пыльновато-постмодернистского, не призванного превратиться в набор живых картинок, не обладающего достаточными динамикой и кинематографичностью для легкого заполнения экрана. Во-вторых, одна из линий фильма – линия, описывающая последний день жизни символа феминизма Вирджинии Вульф, несчастной, больной, истерзанной душевным расстройством женщины, - требует, с одной стороны, достаточной для биопика достоверности изображения, а с другой стороны – яркости и сюжетности, которыми день этот, судя по всему, в реальности не обладал. В-третьих, старый прием чередования трех повествовательных линий, каждая из которых происходит в другом времени и с другими героями, волей-неволей должен был затянуть авторов фильма в нарочитую и навязчивую рифмовку сцен, гораздо более выраженную, в силу сжатости подачи, чем в исходном романе.

Но в результате получилась мягкая, красивая, очень живая картина, грустная и выразительная, возможно, более выразительная, чем несколько перенасыщенный грузом литературной игры роман Каннингема. Как писали когда-то в протоколах инспекций работы овощебаз, "злоупотреблений не обнаружено". Не обнаружено злоупотреблений постмодернистскими экзерсисами, безумие Вирджинии Вульф обошлось без маленьких зеленых человечков и гула голосов за кадром, три сюжета, каждый из которых охватывал один день из жизни женщины, мягко сплелись в поблескивающую длинную косу, перевязанную шелковой закладкой из романа Вульф "Мисс Дэллоуэй", - без неприятных колтунов лишних рифмовок и коннотаций. Прозрачный печальный фильм о непроходящем времени, о бесконечных часах ожидания подходящего момента, который никогда не наступает.

Сказывается тот факт, что фильм сделан группой зрелых театралов. Дэлдри, поставивший более ста спектаклей в Английском королевском театре прежде, чем завоевать киномир душераздирающим "Билли Элиоттом"; сценарист Хэр, один из оплотов современной англоязычной драматургии; Мерил Стрип с многолетним опытом игры Шекспира и Чехова; Джулиана Мур, игравшая с ней пьесы Вассерштайна в Нью-Йорке; Кидман, чей первый театральный выход в 1998 году был назван "крупнейшим вкладом в развитие английского театра". "Часы" в результате выглядят отшлифованными и отточенными, и единственная сцена с "нереальными" событиями – сон беременной героини Джулианы Мур о том, что ее кровать заливают волны, - остается в памяти мучительной занозой на фоне немногословных, по-театральному честно сыгранных "лицом" почти двух часов общего действа. Джулиана Мур, во второй раз – первым был "Вдали от рая" - в этом году оказавшаяся в роли страдающей домохозяйки с душевным подвывихом, дрожала руками и замирала глазами и вообще всячески отрабатывала положенную ей предсуицидальную внутреннюю сложность. Мэрил Стрип в качестве немолодой лесбиянки, проводящей жизнь в заботах об умирающем от СПИДа поэте-гении, однажды, десять лет назад, одарившем ее годом своей зыбкой нежности, очень хорошо и честно прячет свою задерганную любовь в длинные рукава закрытых свитров да в манеру крутить пальцами нервно брякающие браслеты. Николь Кидман, чья слава сильной характерной актрисы уже после "Других" возросла до небес, в "Часах", загримированная до неузнаваемости ради хоть какого-нибудь сходства с Вульф, заставляет в течение двадцати минут недоверчиво приглядываться к своей героине: сквозь ее мимику и жесты не проступает Николь Кидман. Честно заслужила "Золотой глобус", честно заслужила "Серебряного медведя", честно заслужила "Оскар" - вне зависимости от того, дадут его ей или не дадут.

Во всех интервью Хэр долго и подробно рассказывает о неимоверном усилии, которое ему пришлось проделать ради превращения романа Каннингема в сценарий для Дэлдри, - и многия часы бесед с автором, и труды по избеганию "голоса за кадром", и замены видимого невидимым и бывшего, кажется, небывшим, - и в результате странное нечто проступает постепенно сквозь метания трех женщин, одна из которых плывет лицом вниз по холодной весенней реке, набив карманы пальто камнями, другая пытается выплыть из бесконечной и безнадежной любви, не зная, что вот-вот между ней и ним вспенятся холодные воды Леты, третья ждет отхода околоплодных вод и рождения ребенка, чтобы навсегда залечь на дно тихой жизни в мире, далеком от семейных клетчатых салфеток и расписанных синей пастой именинных пирогов. Проступает горькая нота недосягаемой любви – любви Ахилла к медленной, никуда не убегающей и никогда не досягаемой Черепахе, любви, в которой между тобой и тем, к кому сердце обращено, всегда остается непреодолимый зазор, неотменяемое расстояние, даже если держаться за руки, вместе обжигаться омлетом, спать, тычась в соседнюю подушку щенячим сонным жестом, нос чесать о плечо, пахнущее тобой же. Расстояние между сыном и матерью, которая его почти-любит-вот-вот-бросит, между тобой и твоим другом, который тебя почти-любит-уже-не-ищет, расстояние между мужем и женой, которая его почти-любит-остается-за-вечной-стенкой, - недосягаемая любовь, не доступающая полшага, не договаривающая полслова, полвзгляда прячущая непрестанно, на полчаса опережающая твой мир ежесекундно. Недосягаемая любовь, испытание, но не награда, и, как в любом испытании, здесь нет и не может быть посередине момента отдохновения, момента, когда обжигаться омлетом, тыкаться сонным жестом, нос чесать о плечо, – и при этом не страшно и не больно. Испытание, которое, как любое испытание, в конце, если конец этот существует, дает не награду, не светлое утро под теплыми простынями и ты теплый, но только преображение себя, открытия и потери, устроеные, к ужасу нашему и к нашей боли, так, что открытия по окончании испытания оказываются бесполезны, потери же – невосполнимы.