Все повторяется, и все неповторимо. Вспоминается, к примеру, историческое интервью Горбачева газете "Юманите", опубликованное 8 февраля 1986 года. Французские товарищи интересуются слухами о наличии в СССР политзаключенных. "У нас их нет, - сообщает Михаил Сергеевич. - Как нет и преследования граждан за убеждения. За убеждения у нас не судят". А судят у нас, представьте себе, за уголовные преступления, направленные на "подрыв" государства, за шпионаж "в пользу иностранных разведок". Короче, уголовники есть, шпионы имеются, а политзеки отсутствуют.

Ровно 26 лет спустя, размышляя вслух на ту же тему в компании идейно близких политологов, Владимир Владимирович оригинальностью не блещет. "У нас, по-моему, политических заключенных нет, - сообщает Путин, - и слава богу. Хотя об этом и говорят, не называя фамилий. Хотя бы показали хоть одного человека, кто сидит по политическим соображениям!"

Конечно, говоря о том, что фамилий политзеков никто в России не называет, национальный лидер лжет покруче генсека ЦК КПСС, но это не самое интересное. Куда любопытней, что мысль его скользит в том самом направлении, в каком освещали сюжет советские пропагандисты. Старомодный в своих повадках, он тут же сворачивает в сторону уголовной амнистии, с которой, впрочем, предлагает не спешить. Разумней, полагает Путин, улучшать ситуацию в пенитенциарной системе. Как можно понять, в этот момент он глубоко задумывается о гуманизации условий заключения для Ходорковского, Лебедева, Пичугина - и далее по списку. Лишь бы сидели.

В феврале 86-го Михаил Сергеевич искренне полагал, что врагам государства место в тюрьме или в ссылке. Он начнет сомневаться в этом лишь к концу года, а 19 декабря, через десять дней после гибели в заключении Анатолия Марченко, позвонит Сахарову. А с января 1987 года в командировки по зонам отправятся прокуроры, предлагающие узникам "помиловку": признание вины и покаяние в обмен на свободу. То есть примерно то же самое, что нынешняя власть предлагает Ходорковскому. И кто-то из политзеков застойной поры согласится подписать цидульку, другой напишет, что не будет нарушать законов, как не нарушал их и прежде, третий вообще пошлет гражданина начальника, но на волю в итоге выйдут все. Раньше или позже.

Все повторяется, но всякое время неповторимо, оттого они так непохожи: Путин и Горбачев. Тогда сам факт упоминания генсеком крамольного слова "политзаключенные" был сенсацией и советологи гадали, что бы это значило. Сегодня всякое высказывание нацлидера, будь то гомерический текст в газете или реплика в беседе с идейно близкими политологами, обильно цитируется, но обсуждению практически не подлежит. Поскольку ничего не означает и ничего не добавляет к портрету данного политика. Единственной крупной сенсацией стал бы его внезапный добровольный уход, но на это в близкой перспективе рассчитывать не приходится.

Тогдашний Горби был коммунистом. Отрицавший политзеков как класс, ослепленный немеркнущим светом ленинских идей и учреждавший трагические безалкогольные свадьбы, Михаил Сергеевич был еще плотью от плоти бюрократического партаппарата. Правда, он уже понимал, что страна проигрывает идеологическую борьбу и разваливается под непосильным бременем гонки вооружений. Но отчего так - еще не постигал, хотя методы исправления непонятных ошибок казались ему простыми: дисциплина, порядок, хозрасчет и немного свободы для всеобщего оздоровления. Когда это не сработало, он стал освобождать всех подряд, включая политзаключенных.

Путин одинок, циничен и безыдеен, зато хорошо выучил, как ему кажется, уроки Горбачева. Свобода для него рифмуется с развалом и личной политической смертью, отсюда и бандерлоги, и контрацептивы, и сбивчивые речи о том, что политзеков, слава богу, у нас нет, никто же не знает их по именам. А если бы политологи вдруг осмелели до такой степени, что вспомнили о Михаиле Ходорковском, то Путин с удовольствием опять заговорил бы про кровь на руках. И лицо у него профессионально побелело бы от скрупулезно дозированной ненависти.

Все повторяется, но только в свой срок - это еще называют цикличностью российской истории. На Путина надежды нет, но есть надежда на то, что отечественная история ныне сильно ускорилась - как в те времена, когда будущий глава его предвыборного штаба вынашивал замысел документального триллера "Так жить нельзя". И не просматривается ни малейшего сходства с февралем 86-го, если не считать общественного подъема, в котором веселое отчаянье соединяется с чувством отвращения к власти, и тех самых политзаключенных, которых нет. Однако освобождать их надо, и в этом сегодня сходятся все нормальные люди в стране, вне зависимости от убеждений.