Смысл советской жизни - классовая борьба. Чем она успешней, тем беспощадней. Большевики – люди особого склада. Не могут поступиться принципами. Суть большевизма – бескомпромиссность. Кто не с нами, тот против нас. Кто против нас, тех ликвидируем. Чтобы никаких помещиков и капиталистов! И кулаков тоже. Их ликвидировали как класс. Терпеть недобитых интеллигентов заставляла нужда, но вольничать им не давали. И звали не классом, а прослойкой. Между тем, пока ликвидировали старые классы, сложился новый - номенклатура. Советские люди его опознали еще до Джиласа и Восленского. Пропаганда стала твердить: «Народ и партия едины».

19 августа 1991 года единство треснуло. Новый класс ввел в Москву танки, но против них вышли толпы. А «за» - за броню танков - никто. Классовую идеологию отвергли, и партию «Единая Россия» ладили потом без нее. Потом она оформилась как правящая, и ныне гражданское сопротивление, говорят, возможно тоже лишь как единое, при «минимально организованной гражданской оппозиции, хотя бы в форме коалиции национальных лидеров». Большевистское сознание бранит «стихийность» и ставит на организованность.

Похоже, кругом одни большевики. Разные и враждующие. Многие из власти. Из былой с Зюгановым. Из недавней с Чубайсом. Из нынешней с Путиным. Но есть и еще оппозиционные, вплоть до национал-большевиков. А за ними и Квачков, и Демушкин, и прочие, тоже большевики. Все с монопольной истиной. У всех разной, но бескомпромиссной.

Еще в 1848 году "Манифест коммунистической партии" вбросил идею «перманентной революции», преобразованную потом Лениным в принцип гегемонии пролетариата в буржуазной революции, позволяющий после общей победы сразу уничтожить буржуазию и перейти к социализму. Делали как лучше, не спрашивая людей, как лучше им. Мало кто читает нынче "Манифест" и помнит перманентную революцию, но вера в то, что за нас мыслит руководство, вбита крепко. Недолгий компромисс с большинством населения, тогда крестьянским, власть растоптала коллективизацией. А общественную жизнь подменила расправой с оппозицией внутри номенклатуры.

Ныне за общественную жизнь тоже выдают споры «элиты», ищущей, как удержаться. Говорят, материалы элитных дискуссий, если захочешь, легко сыскать и прочесть. Возможно. Но сама нужда искать - знак того, что люди из общественной жизни выбиты. Да и как иначе, если на телевидении иным мнениям кроме руководящих места нет, а для создания оппозиционной партии нужно согласие власти. Отсюда и тяга к революции, не увядшая от ужасов, ею принесенных. Отсюда и боязнь революции без понимания того, что и кто к ней ведет.

А революция – это катастрофа. Вина самодержавия в катастрофе 1917 года очевидна, его свержение отрадно. При всем ее ужасе, катастрофа часто сносит препоны ходу вещей. Революция тоже. Но потом нужно мирно распутывать узлы. Революция – это крушение, а не созидание, и насилие – повивальная бабка, акушерка, а не кормилица, не нянька, не воспитательница. Когда же, не насытившись устранением препон, революция мешает жизни сложиться и насильно насаждает «правильный» порядок, она становится контрреволюцией, как Октябрьская в январе 1918-го.

Природа – социальная тоже – немилосердна. Большевики претендуют на то, чтобы переделать природу. Но социальные сдвиги, в отличие от землетрясений, на бога не свалить. Компьютеру не упредить кризисы политики и хозяйства. Ему не стать настоящим писателем, художником, композитором не от недостатка умений – в них он человека, если не превзошел, наверняка превзойдет, - а от недостатка личного начала, от того, что он не живая тварь, участвующая в жизни. Компьютер способен создать самое совершенное и разнообразное искусство, однако бессодержательное.

Небывалость нашей эпохи не так в изобретении компьютера, как в том, что он сочтен образцом человека и уже искусство, создаваемое людьми, теряет содержательность. Идет общий процесс десемантизации, мешающий понять и экономические, и социальные отношения. Сталин, при всей своей личной примитивности, был, если угодно, велик ясным сознанием, что навязать нежеланный порядок он может лишь убивая людей пачками, никакой моралью не стесняясь. Губя так или эдак миллионы, он не только изуродовал российскую демографию, но и сократил жизненно необходимое до возможности выжить, свел смысл жизни к тому, что ты жив. Альтернативой был бы порядок, дающий людям быть людьми. Но и новый - не дал.

Новые лидеры – от Хрущева до Ельцина - были против сталинских злоупотреблений, но не против порядка, которому сами верно служили. Миллионы людей верят, что зло в том, что кругом воруют, и если изобличить воров наверху, все образуется. Мысль, что при нынешнем порядке воровство неизбежно в силу порочности порядка, не всплывает. Люди верят, что в руках советского государства собственность была народной, хотя ее все в больших долях у народа отбирали и распоряжался ею правящий класс. Это не резон отдать ее Потанину и Абрамовичу. Но владение этой колоссальной собственностью - правят ли ею оброчные и подконтрольные власти Потанины и Абрамовичи, или номенклатура во главе с ЦК КПСС и лично... - как раз и позволяет государству делать черт знает что. Это сознание живет и после Сталина.

Дело не столько за честными выборами и контролем над воровством, сколько за свободой и открытостью общества, - не вообще, а каждой его части, и каждого отдельного человека, - за самоопределением и самоуправлением, понятно, не лишающими того же других. В средневековье жили «по воле лорда и обычаю манора». А уничтожив самостоятельность крестьянина и вообще отдельного человека («Единица – ноль!"), в ХХI веке полагаются лишь на лорда. Но бывает общее, объединяющее отдельное, а бывает и ликвидирующее отдельное, как у нас. А люди и людские сообщества, ликвидируемые, закрепощенные, лишенные возможности на равных видеть и слышать разных кандидатов на выборах, к которым и не всех допускают, уже не отвечают за уголовщину общих правителей . Страшна не так личная злоба правителя, как возможность править не стесняясь временем, пространством, и слоистой структурой общества. Имена и звания персон меняются, а самодержавие остается, вот поныне и выходит, «как всегда».

Конституция дала президенту безразмерные права. Преемник отменил и выборы губернаторов и президентов автономий. То-то автономия с назначенным начальником! Страной правят случайные люди, залезшие наверх. А власти надо расти снизу, из горизонтальных пластов, где любое селение, самоуправляющееся и бюджетно самостоятельное, отдает лишь долю своих полномочий вышестоящей районной власти, а та лишь долю - республикам и областям, границы которых сообразны традициям и возможности каждой жить своим трудом. Они тоже должны отдать вышестоящей, центральной власти лишь долю своей. У нашей власти сверх меры задач, непосильных самому эффективному менеджеру. Уже это велит отделить хозяйство от власти. Ее дело - надзор за финансами и правом, да оборона и внешние отношения.

Но преображение государственной власти из унитарной, держащей Россию в кулаке, в отвечающую воле граждан, - лишь половина дела. Другая в том, чтобы внять не одной «элите», но всем классам общества, понять, что их классовая борьба - часть их сотрудничества. Буржуа и пролетарии - противоположности, но еще Гегель объяснил про единство и борьбу противоположностей. Попытка избавить одно от другого у нас привела лишь к смене прежних на новые, более наглядные: к противостоянию КГБ и отправляемых в ГУЛАГ.

Демократия - не упразднение объективно неизбежных социальных явлений, она лишь придает борьбе внутри них, не только классовой, формы, страхующие от выплескивания развития вместе с препонами ему. Из власти государства - увы, неизбежного - демократия изымает вседозволенность, разделяя ее ради этого на законодательную, исполнительную и судебную. Власть должна служить не победе одних граждан над другими, а поддержке социальных компромиссов при насущных преобразованиях. Для этого и добровольная внегосударственная деятельность, и независимость общественных организаций. Для этого и свобода слова, СМИ и собраний при запрете лишь пропаганды убийств и другого насилия. И частное предпринимательство, дозволенное всем, без испрашивания особых разрешений, - тоже взаимовыгодное взаимодействие людей. Лишь свободные практические состязания и дискуссии на их почве выявят интересы разных социальных слоев и разных народов, которых гнет нашей империи еще не довел до непреклонного желания отделиться. Тогда очертятся реальные нужды России и прорежется подходящий ей строй, возможно, разный в разных ее частях. Но все еще, подобно нынешней бескомпромиссной власти, каждый кричит свое, никто не ищет подлинного компромисса - не одностороннего, в традициях КГБ, а взаимности уступок.

В 1956 году венгерский большевик Янош Кадар, поставленный Москвой, подавившей революцию, править Венгрией, а до того посидевший и в нацистской, и в коммунистической тюрьме, вдруг сказал: «Я не знаю ничего глупее лозунга «кто не с нами, тот против нас». Я предлагаю лозунг «кто не против нас, тот с нами». Он искал компромисса и со своим народом, и с Москвой, после вторжения в Чехословакию уже менее гибкой. Его лозунг – первый шаг к не догматизированному порядку, в котором люди сами решают, за что они и против чего. Кадара не нужно идеализировать. Но при нем в Венгрии жили свободней, чем в любом другом месте под большевиками.

А Сергей Аксенов уже возгласил: «Кто не с нами, тот против нас». Хоть недосказал о том, кого ликвидирует как класс и когда приведет к единству. Молодым часто кажется, что история начинается с них. А Россия немолода и такое уже проходила.