Остроумное предложение присудить Нобелевскую премию мира атомной бомбе так и не осуществилось - а зря. Никакое другое оружие так убедительно не подтвердило логику латинского изречения si vis pacem, para bellum. Причем потенциал сдерживания был заложен в идею бомбы изначально.

Еще в 1913 году Герберт Уэллс в романе "Освобожденный мир" описал атомную бомбардировку Берлина. Французский пилот с явно выраженными "негроидными чертами", сбросив на вражескую столицу бомбу, сделанную на основе каролиния - вещества, придуманного автором, - любуется сверху на результат:

Когда он снова поглядел вниз, его взору предстало нечто подобное кратеру небольшого вулкана. В саду перед императорским дворцом бил великолепный и зловещий огненный фонтан, выбрасывая из своих недр дым и пламя прямо вверх, туда, где в воздухе реял аэроплан; казалось, он бросал им обвинение. Они находились слишком высоко, чтобы различать фигуры людей или заметить действие взрыва на здание, пока фасад дворца не покачнулся и не начал оседать и рассыпаться, словно кусок сахара в кипятке.

Действительно ли англо-американский проект "Манхэттен" имел целью применение атомного оружия против Германии? Нет, конечно. Лондон и Вашингтон опасались, и не без оснований, что Гитлер успеет обзавестись атомным оружием раньше, чем они. Наличие бомбы у союзников должно было оказать на фюрера отрезвляющий эффект. Так возникла доктрина взаимного сдерживания или устрашения, что по-английски одно и то же.

У советского руководства такое понимание роли атомного оружия в то время отсутствовало. Все глубокомысленные рассуждения на этот счет - плод более позднего периода.

В романе Василия Аксенова "Московская сага" выведен физик-атомщик Леонид Пулково. В порыве откровенности он выдает своему другу, хирургу Борису Градову, абсолютную государственную тайну:

С моей точки зрения, бояться пока еще нечего, для производства атомного оружия нужно подойти к цепной реакции деления, для этого придется накопить колоссальное количество составных элементов, нужна, скажем, такая фантастическая вещь, как тяжелая вода, ну, в общем, об этом можно говорить часами, но... но если вдруг в исследованиях произойдет какой-то решительный поворот, а он не исключен, потому что там работают гении физики, тот же Эйнштейн, тот же Бор или хотя бы молодой американский парень Боб Оппенгеймер, тогда СССР может оказаться безоружным, и ему ничего не останется, как капитулировать!

Собеседник восклицает в непритворном изумлении: "Страшно! Что ты такое говоришь, Ле? Что за ужас?!" И Пулково тотчас отыгрывает назад: "Ну, это все из области теории, Бо, ты же понимаешь. Кто капитулирует, перед кем... сам черт ногу сломит в нынешней политической обстановке".

Разговор происходит еще до войны, и это явный анахронизм. Не только потому, что Нильс Бор бежал из оккупированной Дании в августе 1943 года, и даже не потому, что работы над англо-американским атомным проектом начались в сентябре 1941-го, когда о них и узнала советская разведка, а имя Оппенгеймера стало известно еще позже. Это анахронизм потому, что ни до войны, ни во время войны не было и не могло быть императива "если у нас не будет бомбы, придется капитулировать".

Среди архивных документов, к которым в свое время получил доступ журналист Александр Васильев (на основе досье Васильева написана книга "Шпионы: взлет и падение КГБ в Америке", вышедшая в свет в США и Великобритании в мае этого года), обнаружился рапорт главы внешней разведки НКГБ Павла Фитина на имя наркома Меркулова, датированный 11 августа 1943 года. Документ содержит обобщение всех полученных к тому моменту разведданных по атомным исследованиям. В разговоре со мной Александр (мы с ним давно знакомы; он живет сейчас в Лондоне) специально обратил мое внимание на следующие строки:

Проблема имеет большое народнохозяйственное значение, и реализация результатов работ будет иметь наибольшее значение главным образом в послевоенный период. Частным вопросом является применение и использование результатов в военной технике, а именно для изготовления урановых бомб.

Строки и впрямь поразительные. "Он сам такой умный был или у него эксперты были хорошие?" - уточнил я, имея в виду Фитина. "Не думаю, что у разведки в то время были эксперты по атомной энергии, - ответил Васильев. - Он сам был безусловно неглупый человек".

Как бы то ни было, факт тот, что руководитель советской разведки, в чью безраздельную компетенцию как раз после этого рапорта была передана вся сеть атомного шпионажа, понимал свою задачу как мирную.

Тем не менее оправдания атомных шпионов - не сотрудников разведки, а завербованных агентов, - утверждающих, что они трудились во имя мира, тоже не лишены оснований. В этом отношении интересна их личная мотивация, основанная на идеологически искаженной перспективе.

Один из ценнейших источников Москвы, юный вундеркинд и член Лиги молодых коммунистов Тед Холл (в 1944 году, когда он предложил свои услуги советской разведке, ему было 18 лет, но он уже закончил Гарвард и был привлечен к проекту "Манхэттен" - в порядке призыва на военную службу) на вопрос, зачем он так рискует, ответил, по словам Васильева, "что это такое страшное оружие, что только Советскому Союзу можно его доверить, но раз и другие страны могут его создать, в частности Соединенные Штаты, то пусть хотя бы Советский Союз будет в равном положении с остальными. Потому что Советский Союз - это единственная надежда человечества".

То есть было бы хорошо, если бы атомная монополия принадлежала Советскому Союзу, но раз уж так не получилось, то необходимо обеспечить паритет. Эта мысль далека от стратегии сдерживания.

На самом деле среди физиков, участвоваших в американском атомном проекте было много сочувствующих такому взгляду на мироустройство. В цитадели проекта, Лос-Аламосской лаборатории, брожение умов началось в 1945 году, после капитуляции Германии: если раньше бомбу делали "против Гитлера", то теперь против кого? Одним из энергичных сторонников передачи атомных технологий Москве был Нильс Бор, встречавшийся по этому вопросу с Черчиллем и Рузвельтом соответственно в сентябре и декабре 1944 года. Идея системы международного контроля за использованием атомной энергии нашла своих сторонников среди влиятельных чиновников администрации США. Черчилль был категорически против, а Рузвельт умер, не успев принять решение.

Далее последовал всем известный эпизод. 16 июля 1945 года, в день открытия Потсдамской конференции "большой тройки", в Нью-Мексико успешно прошло испытание первой атомной бомбы. 24 июля после пленарного заседания Трумэн увлек Сталина в сторонку и сообщил ему, что у США появилось "новое оружие необычайной разрушительной силы". На что Сталин будто бы ответил, что рад за американцев и надеется, что они найдут своему новому оружию "хорошее применение в войне с японцами".

Историки по сей день гадают о причинах сдержанной реакции вождя: то ли он не понял, о чем идет речь, то ли, наоборот, понял и был подавлен известием. Мне представляется, что понял, но испытал сильнейшую досаду: разведданные из Лос-Аламоса и Ок-Риджа (штаб-квартира проекта "Манхэттен" и его крупнейший промышленный объект) начиная с 1944 года текли рекой, но для создания своей бомбы не было сделано практически ничего.

Осознал ли Сталин значение бомбы как инструмента большой политики? Кажется, в полной мере это осознание пришло после Хиросимы. Он почувствовал, что для него победа в войне может оказаться пирровой. В середине августа бомбой начали заниматься всерьез, на высоком государственном уровне, а разведка получила задание "принять меры" к получению детальной информации по атомному проекту.

Ни в Вашингтоне, ни в Лондоне не существовало внятной стратегии дипломатического применения бомбы. Никакого атомного шантажа, чтобы ни утверждал впоследствии советский агитпроп, не было. Ведь США обладали атомной монополией в течение пяти лет - почему же союзники только и делали, что смирялись с большевизацией Восточной Европы, а Сталин наглел, устраивая коммунистические перевороты и учиняя блокаду Берлина? Шантажисты и жертвы шантажа так себя не ведут. В том-то и дело, что орудием международного шантажа бомба стала тогда, когда появилась у Советского Союза. Тогда и родилась концепция "если бы мы не сделали бомбу, то они бы нас поставили на колени".

Эта теория звучит и в фильме Михаила Ромма "Девять дней одного года" (1962). Физик-ядерщик Гусев, работающий вообще-то ради светлого коммунистического будущего, на вопрос старика-отца "ты бомбу делал?" отвечает "делал" и добавляет, что, не сделай он бомбу, этого разговора не было бы. Это надо понимать так, что американцы уничтожили бы СССР, а вот теперь, когда бомба есть не только у них, боятся возмездия.

На самом деле американцам неинтересно иметь дело со странами, стоящими на коленях. Куда прочнее, надежнее и доверительнее отношения, основанные на общих ценностях. Бомба в число этих ценностей не входит.