Юбилей смерти Сталина, о котором нас давно уже предупреждали все сколько-нибудь значимые национальные СМИ, наконец наступил. И хотя мы заблаговременно готовились к этому дню, рылись в архивах, опрашивали свидетелей и рисовали на промокашке портрет лица кавказской национальности с большими черными усами, таинственный образ Иосифа Виссарионовича яснее не стал. Что говорить нам сегодня по поводу 5 марта 1953 года – непонятно. Тов. Сталин оказался не прав в одном из самых знаменитых своих изречений: человека нет, а проблема осталась.

Полвека назад по поводу его смерти в стране было куда больше ясности. "Умер любимый, дорогой, мудрый, единственный", - горевали миллионы на воле. "Гуталин сдох", - ликовали миллионы в лагерях. И хотя столь удивительное разнообразие мнений мало способствовало верному осмыслению личности вождя, делать собственный выбор было куда легче. Ибо эпоха, корчась под слепящей лампой ночных допросов, лежала рядом, под ногами современников. "Кто не слеп, тот видит", - отмечал с трибуны Мавзолея один из самых ярких ее творцов, вскоре расстрелянный. Наши ослепшие отцы и деды видели нечто, чего уже не разглядеть нам.

Сегодня Сталин – это история. Для самого главного человека в России, сидящего ныне на его троне, Иосиф Виссарионович сродни Тамерлану. Для бабулек, шествующих по площадям Родины со сталинскими портретами, он вроде бога - бессмертного, грозного, справедливого. Для нас, для беспочвенной и малочисленной прослойки нашей, он людоед с низким лбом, но при этом человек таинственный и непостижимый, как всякий Чикатило. Для большинства соотечественников, судя по опросам, Сталин – фигура противоречивая, с которым мы много намучились, но зато выиграли войну.

Кто прав? Русская литература, обычно с охотой отвечающая на самые проклятые вопросы родного бытия, про этого вождя высказывается по-разному. У Василия Гроссмана мы видим его глазами Поскребышева в момент сталинградской победы. Лучший полководец всех времен и народов, размышляя о судьбе Германии, бормочет под нос: "Ах, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети..." И у нас, как у Поскребышева, холодеют пальцы: Сталин велик, жесток, бесчеловечен, страшен.

Вселенский страх перед ним и бесконечное сиротство владеют нами в день его похорон, и вместе с героем поэмы Германа Плисецкого мы давимся на Трубной площади, затаптывая сограждан, чтоб хоть на миг взглянуть на него в последний раз:

Там, впереди, куда несет река,
Аляповатой вкладкой "Огонька",
Как риза, раззолочено и ало,
Встает виденье траурного зала.
Там саркофаг, поставленный торчком,
С приподнятым над миром старичком:
Чтоб не лежал, как рядовые трупы.
Его еще приподнимают трубы
Превыше толп рыдающих и стен.
Работают Бетховен и Шопен.

Вперед, вперед, свободные рабы,
Достойные Ходынки и Трубы!
Там, впереди, проходы перекрыты.
Давитесь, разевайте рты, как рыбы.
Вперед, вперед, истории творцы!
Вам мостовых достанутся торцы,
Хруст ребер и чугунная ограда,
И топот обезумевшего стада,
И грязь, и кровь в углах бескровных губ.
Вы обойдетесь без высоких труб.

И вместе с Булатом Окуджавой мы вглядываемся в вождя с внимательной, холодной, гадливой ненавистью: "Он маленький, немытый и рябой..."

Вот в этой, последней строке, пожалуй, главное - надежда. То, что так хотелось бы узнать – не о Сталине, но о себе самих. О своем обществе, о российском народе. Ибо до тех пор, покуда этот человек для нас велик и непостижим – в роли мудрого вождя или безумного злодея, – мы обречены тонуть в собственной крови. Мы обречены на то, что мерой величия наших руководителей всегда будет количество загубленных жизней. Мы обречены безоглядно любить зло и по-холопски презирать тех вождей, кто пытается действовать наперекор нашей традиции и освобождать нас – от крепостного права, от сталинизма, от застойной лжи. И мы обречены, так ничего и не поняв в собственной истории, воспроизводить в Кремле новых катов. Других, совсем не похожих на того чудесного грузина, с которым Россия в слезах простилась полвека назад. Но вызывающих те же чувства в народе: страх, любовь, сиротскую преданность.

После хрущевских разоблачений Анна Ахматова как-то понадеялась, что теперь "две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили". Этого не произошло; у той, что сажала, не было желания поднимать глаза, да и разница между палачами и жертвами была порой слишком невелика. 50 лет спустя она и вовсе стерлась. Полвека спустя мы думаем не о них, но о Сталине. Думы наши туманны.