Андрей Черкизов рано ушел из жизни, но его яркая личность оставила глубокий след в постперестроечной российской журналистике. Это был человек, к которому нельзя было относиться нейтрально. Говорят Виктор Шендерович, Евгений Киселев, Михаил Леонтьев, Ирина Хакамада, Валерия Новодворская, Алексей Симонов, Матвей Ганапольский.

Виктор Шендерович, писатель:

Я, как и все мы, в человеческом шоке от проиcшедшего. Мне трудно сейчас говорить что-то о профессиональной деятельности Андрея, потому что еще не прошел этот человеческий шок.

Андрей был очень незаурядной личностью. Он был очень резким, очень непростым человеком. Я думаю, что 90-е годы были как раз его временем. Именно тогда были востребованы определенность, яркость и внятность его человеческой и профессиональной позиции. Его узнавали по интонации, по резкому, внятному тексту, в котором всегда была мысль. Андрей принадлежит к 90-м годам, а не к нашему времени. Может быть, это самое первое, что можно сказать, вспоминая Черкизова-журналиста.

К нему нельзя было относиться "никак". Его можно было или любить, или не любить; или соглашаться, или спорить до хрипоты. Он многих раздражал своими мыслями, своими интонациями, своей определенностью. Это была примета и яркого человеческого таланта. Он был очень непростым человеком. И это тоже было в своем роде принадлежностью времени: тогда такие люди были востребованы, тогда была востребована яркая и внятная журналистика. Это было время, когда были люди, которых нельзя спутать друг с другом.

Андрей останется в нашей памяти как яркая часть 90-х.

Евгений Киселев, журналист:

Я давно знал, что Андрей тяжело и неизлечимо болен, я понимал, что срок его отмерен. И все равно я потрясен, жалко до слез. Давно не было такого, что слезы на глаза наворачиваются.

Андрей был удивительным человеком, в каком-то смысле не от мира сего. Очень жесткий, особенно когда дело касалось работы, убеждений, политики, и в то же время очень ранимый и совершенно незащищенный. Он умел по-старомодному дружить, как сейчас уже мало кто умеет. Совершенно не навязывая себя, но всегда оказываясь рядом в том момент, когда тебе плохо, когда тебе может вдруг понадобиться какая-то помощь. Я, конечно, говорю про себя.

Если брать лично меня, наши с ним отношения, то он прекрасно понимал, что в большинстве случаев особенно ничем мне помочь не может – я имею в виду ситуации, когда громили НТВ, закрывали ТВ-6, а потом ТВС. Старомодность его дружбы была в том, что он чувствовал себя обязанным предложить подставить плечо.

Если говорить о Черкизове-журналисте, то я считаю его одним из самых ярких людей, работавших в нашей профессии за последние 20 лет. В чем-то непревзойденным. Никто не писал лучше него реплики и комментарии, которые звучали вслух. Блестяще владея русским языком, он умел соединить литературный текст с интонацией разговорной речи. Далеко не всегда газетный текст можно произнести с экрана или прочитать у радиомикрофона. И наоборот - часто телевизионный монолог, положенный на бумагу, мгновенно тускнеет, не выдерживая испытания печатью. Тексты Черкизова – наоборот. Их очень интересно читать на бумаге.

Черкизов порой злоупотреблял крепкими выражениями, но по большей части употреблял их к месту. Мир меняется, слова, которые были непечатными, со временем становятся литературными. Что касается роли, которую он играл, его амплуа – он сознательно брался за темы, которые были неприятны нашей даже самой демократической власти. Я считаю, что в этом смысле он преподал урок своим более молодым коллегам.

При этом Андрей был человек тяжелый, абсолютно бескомпромиссный, не терпел цензуры. Мне приходилось в ту пору, когда он выступал на НТВ - ТВ-6 - ТВС, брать на себя роль его редактора, и это было непросто. И это меня многому научило. Вот этот опыт общения с Черкизовым, когда я редактор, начальник, а он автор, мой подчиненный, - это была колоссальная школа. Тогда я впервые понял тонкую разницу между редактурой и цензурой. Как не превратить редактуру в цензуру – то, что происходит в журналистике на каждом шагу.

Черкизов был не сахар. Как это часто бывает у нестандартных, творческих людей, у него был тяжелый, скверный, попросту скандальный характер. Он мог завестись, взорваться сполоборота. Но вопреки расхожему мнению, что с Черкизовым было невозможно работать, он был абсолютно вменяемым. Просто нужно было заслужить его уважение. Мне это удалось, и я до конца жизни буду этим гордиться.

Журналист – это всегда оппонент, даже если он сообщает абсолютно объективную информацию. Журналист всегда сомневается в информации, которую озвучивают органы власти. Должен быть здоровый скепсис. Журналист, который пишет о власть имущих комплиментарно, который сообщает только так называемые позитивные новости, перестает быть журналистом.

Такого второго, как Андрей, к сожалению, сегодня нет.

Михаил Леонтьев, журналист:

Вообще-то последние три года он со мной не разговаривал. Но мне просто по-человечески жаль. Не тот случай, чтобы что-то комментировать. Мне жаль. Андрей был сложным и интересным человеком, а сейчас не время и не место говорить обо всем остальном.

Ирина Хакамада, лидер движения "Наш выбор":

Андрей был мне очень близок, я его знала сто лет. Он был человеком совершенно открытым, не терпел никаких компромиссов. Он был откровенным как ребенок. Андрей возмущался и соглашался всегда искренне, наотмашь. Я хорошо его знала, потому что он мне очень сочувствовал в моих личных проблемах: когда болел мой ребенок, Андрей помогал всем чем мог.

Душа у Андрея была абсолютно открытая и ранимая, как у поэта. Мне его очень жалко.

Валерия Новодворская, публицист:

Андрей был очень хорошим человеком с твердыми убеждениями. Он был настоящим диссидентом, настоящим демократом – абсолютно неподкупным и не поддающимся ни страху, ни ломке. Он не был способен предать так, как когда-то предали Леонтьев и Павловский, которые тоже некогда были демократами.

Я еще помню те времена, когда он вел на НТВ программу "Час быка". Он меня приглашал однажды в свой эфир. Ведь было время, когда на телевидении был прямой эфир, - теперь даже вспомнить странно. С телевидения Андрей достаточно быстро выгнали. После этого места ему не было нигде, кроме как на "Эхе Москвы", где он и работал до самого конца.

Андрей был очень достойным человеком. Очень большое горе, что подлецы живут, а порядочные люди умирают или их убивают.

Алексей Симонов, президент Фонда защиты гласности:

Я знаю Андрея Черкизова практически с начала "Эха Москвы". Наверное, года с 91-го, тогда же, когда и образовался наш фонд. Я видел его государственное возвышение, когда он стал аж министром по делам интеллектуальной собственности, и возвращение к нормальной журналистике – я видел разные ипостаси Андрея Черкизова.

Конечно, главным его делом была журналистика, в которой он был мудр, бескомпромиссен, честен и при этом очень агрессивен. Он всегда ощущал собеседника как некую помеху для выражения собственных взглядов. Это такое замечательное свойство журналиста, которому всегда есть что сказать. Это неплохо. Он смирял себя, но он мог быть агрессивен по отношению к слушателю, мог взорваться по поводу того или иного звонка.

Он вообще был человеком неравнодушным, ему никогда не было все равно, что будет в результате его передачи, он всегда хотел куда-то с ней двинуться, пройти, что-то с ней сделать: доказать, убедить - это было для него принципиально важно. Андрей очень много работал на "Эхе", я бывал его гостем в самых разных передачах, я считаю, что он был человеком трудным, человеком противоречивым, но при этом был человеком с очень четко обозначенным гражданским посылом.

Очень жалко и очень обидно, что больше мне уже на черкизовской "кухне" не быть...

Матвей Ганапольский, журналист, с сайта "Эха Москвы":

Умер наш коллега, который в течение 15 лет определял лицо "Эха". Последнее время он болел. Но так, ничем серьезным. Поболеет, попьет таблетки и опять приходит.

Когда я пришел на "Эхо", Андрей уже писал реплики. Я не знаю, кто придумал это слово, но оно точное. Реплика - это короткая заметка про событие данного дня. Но есть условия: там должно быть твое мнение, и это должна быть литература. Это должно быть такое маленькое произведение искусства, которое легко читать и легко слушать. И восприниматься должно это легко. Это были такие радиоклипы, когда понятия "клип" и в помине не было. За три минуты ты объяснил события и сказал, что ты о них думаешь. Те, кто пишет, знают, как это тяжело.

Когда Черкизов уходил в отпуск или болел, многие писали вместо него, но не получалось так. Мы всегда признавались, что так, как он, писать не можем. Мы вечно клепали скульптуру тетки, у которой на коленях лежит мужик. А у него получалась микеланджеловская "Пьета".

Черкизов не учил, но был учителем. Он ввел на "Эхе" стандарт литературы. После него невозможно писать неосмысленно. Он показал, что можно писать коротко. Пару минут - и все понятно, если написать правильно.

Он ввел стандарт работоспособности – если реплики пишутся, почему бы не писать их десять лет подряд. Но нужно их писать изобретательно, чтобы не надоедали. Так он и писал.

Но главный урок – это то, что сейчас заплевано и не нужно.
Его гражданская позиция.
Когда Горбачев был неправ, он уничтожал Горбачева, когда пил Ельцин – доставалось Ельцину. Про Путина и не говорю – Черкизов много слов ему посвятил.

"Чем меньше слов, тем лучше молитва".
У него было два бога – права человека и демократия. Он им молился в каждой своей программе, в каждой реплике. Прекрасные боги, правда?

Он не сидел, но был диссидентом. Даже тогда, когда это, казалось, было не нужно. Зачем быть диссидентом при Ельцине? Ведь это твоя власть, ты за нее боролся.

Но как только те, за кого он боролся, приходили, он переходил на другую сторону. И появлялись новые реплики. Острые, с матерком!.. Кстати, этот стандарт на "Эхе" тоже принадлежит ему.
- Перестаньте меня дое**вать, - отвечал он на наши просьбы не ходить зимой в шортах и майке с надписью "Эхо Москвы". – Мне не холодно.

Он шел от машины, и над ним смеялся весь Новый Арбат. Но ему было все равно. Я думаю, что "Эхо" было еще одним богом, которому он искренне молился.

Иногда он напивался и орал на референтов. Бедные референты плакали и ходили жаловаться Венедиктову. Тот отстранял Черкизова от эфира. Иногда надолго. Но, насколько я знаю, никогда не лишал зарплаты. Черкизов трезвел, клялся и возвращался. И так 16 лет.

Всех умерших сотрудников "Эхо" хоронит одинаково:
Панихида на кладбище,
Поминальная выпивка,
Портрет в коридоре.
Что тут нового придумаешь?..
Но у нас есть еще одно – главное.
Повтор программ!
Мы сейчас в его время будем повторять его программы.
И он будет рядом с нами.
Как Костик Кравинский.
Как Оля Орехова.
Как Анатолий Агамиров.
Чтобы он вроде бы как умер.
Но все время оставался с нами.