Cветоний в книге "О грамматиках и риторах" рассказывает о "докучнейшем блюстителе латинского языка" Марке Помпонии Марцелле, который однажды порицал неправильный оборот в речи Тиберия. Ему возразили, что, если оборот прежде и не соответствовал латинской норме, то теперь он станет нормой, коль скоро его употребил император. Но упрямый пурист заявил Тиберию: Mentitur. Tu enim, Caesar, civitatem dare potes hominibus, verbo non potes ("Он лжет. Ты можешь, Цезарь, дать права гражданства людям, но не словам").

Анналы умалчивают, какова была реакция Тиберия. Позднее афоризм был отточен и приобрел такую форму: Nec Caesar supra grammaticos ("И Цезарь не выше грамматиков").

Прошло 15 веков. В 1414 году император Священной Римской империи Сигизмунд I созвал в Констанце собор для обсуждения церковных дел, в том числе ереси Яна Гуса. Обращаясь к духовенству, он сказал: Videte, patres, ut eradicetis schismam Hussitarum ("Озаботьтесь, святые отцы, искоренить схизму гуситов"). По правилам следовало сказать schisma, и находившийся поблизости монах почтительно поправил монарха: Serenissime rex, schisma est generis neutri! ("Сиятельнейший император, схизма среднего рода!") На это Сигизмунд будто бы ответил: Ego sum rex Romanus et supra grammaticos ("Я римский император, и я выше грамматиков").

Этот спор продолжается по сей день Распространяются ли полномочия власти на язык? Создает ли носитель власти прецедент словоупотребления? Наконец, надлежит ли гражданам подчиняться распоряжениям власти, касающимся языка?

Вопросы не праздные и не такие уж простые. Особенно в свете недавнего приказа г-на Фурсенко, который произвел такой фурор в российском обществе.

С одной стороны, язык - это мое личное, глубоко индивидуальное достояние, мое главное средство коммуникации с окружающим миром, основной инструмент самовыражения. Разве я не волен распоряжаться своей собственностью? Василий Розанов писал по этому поводу так:

Литературу я чувствую как штаны. Так же близко и вообще "как свое". Их бережешь, ценишь, "всегда в них" (постоянно пишу). Но что же с ними церемониться???!!!

В самом деле, что ж с ним церемониться - лишь бы понимали. Но с другой стороны, язык - один из важнейших признаков государства: не государственного аппарата, а государства в значении "нация". В этом смысле он наша общая собственность и в качестве таковой нуждается в защите.

Власть, правда, любит повторять вслед за Людовиком XIV: "Государство - это я". А язык государственному насилию сопротивляется, и небезуспешно.

Самые радикальные изменения русский язык претерпел при Петре и при его непосредственном участии. Царь-преобразователь не реформировал язык - своим указом он лишь ввел гражданский алфавит. Однако в его царствование в русском лексиконе появилось множество чужеземных заимствований - русских эквивалентов не было за отсутствием в старом обиходе предметов и понятий, которые они могли бы обозначать. Принято считать, что в конечном счете этим нововведения пошли на пользу России, как бритье бород и европейское платье. Георгий же Федотов полагал, что это было "надругательство над русским языком, который на полстолетия превращается в безобразный жаргон".

Откроем, к примеру, мемуары князя Бориса Куракина, видного вельможи и дипломата петровского времени.

Федор Щегловитой весьма в амуре при царевне Софии профитовал, и уже в тех плезирах ночных был в большей конфиденции при ней, нежели князь Голицын, хотя не так явно.

...и, перебравшись чрез живой мост, взял свой лагерь и учинил также транжемент; а потом начал аттаку чинить к городу и вести обыкновенные опроши.

Или еще:

Тогда я принужден был сам взять последнее место и ниже всех тех помянутых сидел, и нарочно являл лицо малконтент.

Конечно, занятно почитать этот волапюк, и почти все слова понятны, хотя "малконтент" поймет сегодня не всякий. А что такое "апшид" или "капаситет"? И "галантерея" на языке того времени вовсе не мелкие предметы туалета, а ухаживание за дамой, волокитство. "Прелюбодеяние почитается здесь за некую галантерею", - писал Антиох Кантемир о парижских нравах.

В сочинениях этих сподвижников Петра ощущается принуждение: царь требовал, чтобы свои донесения они писали по-русски, но Куракин в своих воспоминаниях то и дело сбивается на итальянский, по-итальянски же переписывался с сестрой из Лондона Кантемир.

Результат этой лингвистической ломки парадоксален: чем корежить язык иностранными словами, образованное сословие само ушло из языка, испытав при этом немалое облегчение. После Петра верхний слой дворянства заговорил сначала по-немецки, благо на троне сидели немцы, а затем по-французски, отделившись от простонародья непроницаемой стеной.

И только Пушкин, родным языком которого был французский, окончательно расчистил эти постпетровские авгиевы конюшни, рекомендовал прислушиваться к языку московских просвирен и между делом обнаружил, что некоторые наши фразеологические кальки с французского - не что иное, как неправильный перевод: "хладнокровие" на самом деле "хладномыслие" (не sang froid, а sens froid), а "не в своей тарелке" - "в необычном положении".

Следующей встряской была реформа орфографии 1917 года. Вопреки распространенному заблуждению, ее провели не большевики. Она готовилась начиная с 1904 года специально учрежденной Орфографической комиссией, в которую вошли самые авторитетные лингвисты. Временное правительство приняло решение о постепенном переходе на новую орфографию. Большевики же ничтоже сумняшеся ввели ее декретами. Читающая публика привыкала к тексту без ятей и еров с трудом. Был момент, когда власть как будто пошла на попятный. Александр Блок записал в дневнике 18 января 1918 года: "Известия" превратились в "Извѣстия" (рабочие не покупают, требуют старой орфографии, - трудно читать". "Двѣнадцать" и "Скиөы" успели выйти по-старому. Но в том же году позднее он пишет: "Новая орфография обязательна для всех с 1 сентября".

Оказывается, Луначарский лелеял идею перевода русского языка с кириллицы на латиницу - ведь все равно мировая революция скоро. Неугомонный наркомпрос долго носился с этим проектом. В 1930 году созданная под его эгидой подкомиссия по латинизации объявила русский алфавит "графикой самодержавного гнета" и "великорусского национал-шовинизма".

Но в июле 1931 года постановление Политбюро ЦК ВКП(б) поставило крест на фантазиях Луначарского и прочих "леваков". От проекта осталась лишь готовность геркулесовцев из "Золотого теленка" ответить на... "поголовным переводом делопроизводства на латинский алфавит, а также всем, что понадобится впредь".

Сорвалась реформа орфографии и у Хрущева. В связи с низкой грамотностью населения и, разумеется, в ответ на "настойчивое требование советской общественности" Президиум Академии наук учредил комиссию, а та постановила: чтоб не мучиться с правилами, писать отныне мыш, заец, огурци, платьеце. Но общественность воспротивилась. А тут и Хрущева освободили от занимаемых должностей за волюнтаризм.

Сняли его, разумеется, не за попытку реформировать орфографию. Но вместе с тем нельзя отрицать, что его личная манера выражаться и общее бескультурье отталкивали от него образованные слои общества. За "кузькину мать" многим советским гражданам было стыдно. Так же как впоследствии за кашу во рту дряхлого шамкающего генсека, за южнорусский говорок первого и последнего президента СССР с его "прúнять" и "предлόжить"... Нет, язык способен постоять за себя. Трудно спорить и с тем, что сухая и формально правильная речь Путина добавила ему рейтинга, а "мочить в сортире" и другие перлы "утеплили образ".

Бурная реакция на приказ Фурсенко, быть может, чрезмерна, но понятна в свете такой предыстории. Нет ничего удивительного и в том, что "йогýрт" и "брачащиеся" вызвали гораздо меньше неприятия, нежели мужской род слова "кофе". Сторонники новой нормы придумали остроумную теорию: "крепкий кофе", как последний бастион, защищают представители советской "образованщины", у которых ничего больше за душой нет и никогда не было; в их глазах, дескать, это признак избранности и элитарности - за неимением других признаков; отказ от мужского рода кофе для них равносилен отказу от культурной идентичности.

Протестующих называют языковыми алармистами. Их обвиняют в тоталитарности мышления. Дискуссия приобретает политическую и идеологическую окраску.

Меня средний род кофе беспокоит не особенно, тем более что министр Фурсенко милостиво дозволяет мне как частному лицу говорить и так и сяк. Но штука в том, что я еще и пишу и публикую свои сочинения в средствах информации, а на радио еще и произношу вслух разные слова. Язык - мое орудие труда, средство производства.

Правда, мое радио не российское, исполнять федеральный закон "О государственном языке РФ" оно не обязано. Но словарями пользуется и оно. И должно, конечно же, унифицировать произношение. Что если мне завтра закажут материал про кофе или, не дай Бог, йогурт? С кофе я еще смогу вывернуться - не употреблять с ним прилагательных и глаголов в прошедшем времени, а уж с йогуртом никакие уловки невозможны. А если в разных редакциях решат писать и говорить по-разному? Их много, а я один. Что прикажете делать?

Одна у меня надежда - на подпункт 9 пункта 1 статьи 3 закона о госязыке. Там сказано очень хорошо, хотя и не вполне по-русски:

...за исключением случаев, если использование лексики, не соответствующей нормам русского языка как государственного языка Российской Федерации, является неотъемлемой частью художественного замысла.

Вниманию редакции: мои тексты - именно такой случай.