Подписанная в Москве руководителями российской прессы "Антитеррористическая конвенция" – документ удивительный. Прежде всего непонятен ее правовой статус. В преамбуле сказано, что СМИ добровольно принимают на себя обязательства, перечисленные ниже. Далее следует текст, более всего напоминающий договор героя "Театрального романа" Максудова с Независимым театром, где каждый пункт начинался со слов "Автор не имеет права" и лишь один нарушал единообразие – он открывался словами "Автор обязуется". Так и здесь: первые четыре пункта содержат формулу "работники СМИ обязаны", "журналист обязан" и "руководство СМИ обязано"; пункт пятый – "СМИ не должны", пункт шестой – "СМИ должны", пункт седьмой – "нужно также", и наконец, пункт восьмой открывается фразой "Оперативный штаб может закрыть часть информации", а следующая фраза гласит "При этом СМИ обязаны".

Надо полагать, присутствовавший на церемонии подписания министр печати Михаил Лесин был почетным гостем: ведь по своему смыслу и содержанию конвенция – не что иное, как профессиональная хартия, исключительно добровольный кодекс поведения, нарушение которого не влечет за собой никаких правовых последствий. Ведь не станет же г-н Лесин выносить за нарушения конвенции предупреждения, а то и лишать лицензии провинившиеся СМИ. Да он и не может этого делать, поскольку конвенция противоречит действующему законодательству. По той же причине и СМИ не смогут в полной мере выполнить свои обязательства. Говорят, правда, что новый закон о СМИ предполагается привести в соответствие с текстом конвенции. Но ведь пока не привели, и еще неизвестно, будет ли это соответствие полным. Не придется ли после принятия закона переписывать конвенцию, дабы привести ее в соответствие с законом? Не разумнее ли было бы дождаться закона – видимо, тогда и конвенция не понадобилась бы?

В чем именно противоречит документ действующему законодательству? Да в том хотя бы, что разрешает брать интервью у террористов, а закон запрещает. Авторы конвенции предполагают, что интервью может потребоваться в оперативных целях, и тогда, "по просьбе или с санкции Оперативного штаба", журналист его возьмет. Подразумевается, по всей видимости, что журналист в этом случае получит иммунитет от наказания. Но кто вправе предоставить такой иммунитет? Начальник оперативного штаба? Министр печати? А где гарантия, что прокуратура не оспорит правомочность такого иммунитета?

Но дело даже не в этом, а в том, что теперь, как только журналист придет к террористу брать интервью, террорист сразу поймет, что журналиста прислал оперативный штаб, даже если это не так. То же самое относится к пунктам о предоставлении террористам прямого эфира и об участии журналистов в переговорах с террористами – и то и другое допускается только "по просьбе или с санкции". При таких условиях журналист из интервьюера и посредника неизбежно превращается в заложника, да еще и особо ценного, поскольку он действует по заданию оперативного штаба и, следовательно, в какой-то степени осведомлен о его планах.

Этого мало. Журналисту надлежит "помнить, что прямой теле- и радиоэфир может использоваться террористами для передачи условных сигналов сообщникам". Но ведь он действует "по просьбе или с санкции" оперативного штаба – разве не оперативники должны разгадывать эти сигналы, всегда представляющие собой вполне невинные фразы и жесты? Каким образом журналист может предотвратить передачу сигналов в прямом эфире? Кто будет нести ответственность, если террорист передаст такие сигналы в интервью, взятом "по просьбе и с санкции", а смысла этих сигналов оперативный штаб не поймет?

Журналисту, кроме того, "нельзя идти на поводу у террористов, использующих выгодные для себя самоназвания". Видимо, авторы конвенции считают, что, как только террорист скажет "президент Масхадов" или "Республика Ичкерия", интервьюер должен сразу же поправить вооруженного до зубов головореза: простите, вы хотели сказать "так называемый президент" и "самопровозглашенная республика"?

Журналист обязан также "не сеять панику" и "отдавать себе отчет в том, что заложники террористов являются и заложниками ситуации, в определенный момент превращающимися в инструмент давления на общественное мнение". Наконец, он не должен сообщать "сведений, которые могли бы способствовать усилению позиций террористов". Что все это означает? Усиливает ли позиции террористов изложение их требований к властям? (Как мы помним, на Дубровке речь шла о прекращении войны в Чечне.) Превращаются ли в инструмент давления заложники, которые просят не штурмовать здание? Сеет ли панику журналист, сообщающий о том, что срок ультиматума подходит к концу? О том, что нельзя излагать детали действий спецслужб, сказано уже достаточно, однако что считать деталью, в конвенции не сказано. Например, если бы журналисту стала известна формула примененного при штурме здания газа, он обязан был бы о ней сообщить, потому что конвенция ставит во главу угла спасение людей, однако в глазах спецслужб это деталь, не подлежащая разглашению. Конвенция берется регулировать сложнейшие проблемы, юридические, профессиональные и моральные, но вместо этого порождает лишь новые вопросы.

Самый главный, кардинальный принцип работы журналиста в экстремальных ситуациях заключается в том, что он не может участвовать в спецоперациях в своем профессиональном качестве. В этом случае он превращается в оперативника, работающего "под крышей" журналистики.

Станут ли теперь подписавшие конвенцию начальники увольнять журналистов, не согласных с положениями конвенции? Должен ли будет журналист подтвердить свое согласие при найме? А если нет, вправе ли он не выполнять конвенцию – в частности, отказаться от задания оперативного штаба взять интервью у террориста? А может быть, на освещение контртеррористических операций теперь будут посылать только согласных с конвенцией? Но это будет означать, что журналисты действуют сообща с оперативным штабом и в глазах террористов ничем не отличаются от сотрудников специальных служб. Принять задание оперативного штаба – то же самое, что взять в руки оружие: в этом случае журналист превращается в комбатанта со всеми вытекающими отсюда последствиями. (Авторы конвенции ошибочно считают, что это происходит только тогда, когда журналист берет в руки оружие или надевает военную форму.)

"Антитеррористическая конвенция" создает опасный прецедент. Перед Минпечати открывается теперь обширное поле деятельности. Оно может разработать конвенции о надлежащем освещении, например, стихийных бедствий или катастроф – ведь в них тоже гибнут люди, и зачастую тоже от неумелых действий специальных служб. Зачем же самим доискиваться, почему поезд сошел с рельс или загорелся жилой дом? Зачем брать по собственной инициативе интервью у стрелочника или погорельца? Есть оперативный штаб, он подскажет, у кого взять. А почему бы не подписать отраслевые конвенции - о правильном освещении работы транспорта, сельского хозяйства, банков – мало ли чего еще. У каждого сектора есть свои коммерческие и промышленные тайны – зачем сообщать излишние детали? Это может нанести ущерб экономическим интересам государства. Неправильное же освещение деятельности администрации президента наносит ущерб национальной безопасности и международному имиджу России, о котором, как известно, особо печется г-н Лесин.

Всего вероятнее, конвенция ровным счетом ничего не изменит в освещении операций по освобождению заложников. Каждый журналист будет по-прежнему действовать в меру отпущенных ему здравого смысла и вкуса, а толкование статей конвенции в каждой конкретной ситуации превратится в головоломную задачу. Если, конечно, не применять ее как дышло: куда повернешь, туда и вышло.