Премия Андрея Белого 2000 г. в поэтической номинации была присуждена Ярославу Могутину за книгу "Sверхчеловеческие Superтексты" (New York, 2000), "обнажающую нервные окончания поэтической речи; вызывающее свидетельство неравной борьбы с уделом поэта".

Удел поэта - дело темное: вроде экрана осциллографа, на котором пробегают время от времени светящиеся сполохи, которые и есть его, поэта, речь, или, сказать, занавес в театре теней, экран для проекций, на котором рисуют аналоговые покамест еще, расходящиеся лучи языка.

Вот удел. Что нам, вообще-то, до событий? Что нам неудавшаяся попытка зарегистрировать в советском ЗАГСе брак с Робертом Филиппини, до разгромных, хлестких статей в "Независимой" (Шмяк, Шемякин!), до уголовного дела, до спешного отъезда в Штаты. В обычном случае нас это не интересует, - нет, ну то есть, всегда приятно подсмотреть в замочную скважину, - если позволят, как Гандлевский позволил, всех обманул, поставив напротив замочной скважины, дырочки в черепе, телевизор, в котором показал не что было, а что захотел, - приятно, но пустячок.

Тут другое.

Когда, к примеру, Розанов в конце записи ставит: сидя в гостях; пока вышли из комнаты, - это он, разумеется, слегка рисуется, вот, мол, какой, в гостях, - а поймал себя в суете, успел записать, молодец. Но не только. Это действительно важно, видимо, это текст заметки появляется здесь и сейчас в данных конкретных гостях, в окне именно этот ландшафт, а к чаю были сушки, а не баранки. Пойдите к такому-то, мы вместе там были, спросите его. Он вам скажет: баранки были, да. Не сушки.

Тут не зря о Розанове. Василий Васильевич с его сушками стоит у истоков той парадигмы в русской литературе, несомненным и, может быть, самым ярким представителем которой является Ярослав Могутин. Между ними - Лимонов и Евгений Харитонов, чей двухтомник, изданный "Глаголом", не зря составил Могутин. Рядом с лауреатом 2000 года, под одной, можно сказать, мягкой белой обложкой "Митиного журнала" - Александр Ильянен, плетущий замысловатые и пронзительные истории из жизни "Александра Ильянена", поэта и переводчика, уезжающего из Санкт-Петербурга в Калугу - как на другой конец света.

Зазор между рассказчиком и его персонажем здесь так мал, что это производит как бы странный оптический эффект. Мы видим расфокусированный мир, дрожащий в объективе зеркалки, - и неясно где у этого мира точка сборки: она то у нас в зрачке, то высоко над городом, где только птицы. Сейчас - справа, где ограда парка. В следующую секунду - слева, где, наоборот, сердце. Камера, как в фильме Вонга Кар-Вая, находится в каком-то невообразимом месте, которого вообще-то и нет в пространстве: просто это локус, где не может находиться глаз наблюдателя. Для наблюдателя там слепое пятно. Это место, где слова еще что-то значат.

В интервью Могутин говорит прямым текстом: "Супермогутин - некое альтер эго, которое вылезает наружу в тех или иных экстремальных ситуациях".

Супермогутин - агрессивный гомотеррорист, беспощадный содомизатор, кровожадный маньяк, мечтающий о том, чтобы "подчинить себе весь этот ебаный мир или уничтожить его на хуй в припадке тоски и мизантропии". А Могутин - это скорее лирический герой, способный на красивые жесты и сильные человеческие эмоции, страдающий от одиночества и непонимания, "отчуждающийся и отчужденный в пустоте и хаосе вселенского макабра".

Если кто скажет вам, что у поэта может быть другой удел, кроме того, что пишется дергающимся пером на тонком листе прибора для снятия электрокардиограммы; если кто-то будет утверждать, что поэтическая речь возникает из места иного, нежели зазор между болтуном и наблюдателем, которые делят по странности одно и то же имя и тело одно и то же; если кто не различит в стробоскопическом мелькании поп-персонажей, идеологем, топонимов, улиц, аллюзий, хуев и прикрепленных к ним тел той смеси любви, страха, крика и шепота, которую называют поэзией - этот человек слеп и глух.

Нервные окончания поэтической речи начинаются колбочками. Хрусталик попеременно сжимается и растет, стоит пишущему вглядеться в ландшафт. Радужная оболочка индивидуальна как отпечатки пальцев, - именно она и создает то, что мы называем "оптикой". Личная история, состоящая из расходящихся и сходящихся цепочек идиосинкразических, случайных событий - то, что заставляет нас говорить так и никак иначе. Супермогутин-болтун и могутин-наблюдатель, антиподы, приколотые к остриям кровеносной оси Кемерово - Нью-Йорк, - вот сиамский близнец, Ярослав Могутин, лауреат премии Андрея Белого в поэтической номинации за 2000 год.

"Литератор, - пишет Елена Фанайлова, - не имеет права бояться говорить".

Если мы боимся слышать - это наши проблемы.

Фото с сервера "Я+Я"