"Реализм, доходящий до фантастического"

(начало см. здесь)

"Фантастический реализм" - это своего рода оксюморон, но все из тех же игр, в которые играют не только создатели "Матрицы" и там, Борхес, Кастанеда, Коэльо, Мураками и бог весть кто еще... но и, например, маперы Unreal (это "нереальность", между прочим, в переводе, а основной целью при этом является как можно более точная имитация реальности, так что и тут - деконструкция реальности с целью познания, из чего эта самая реальность составлена, как она структурирована ("Эх, Стас Зиновьич, - сказал Иван. - А может быть, ее здесь-то как раз и делают, вашу Таинственную Силу?.." - Стругацкие, Собр.соч.в 11 тт. Т.10, с.729), с целью приближения к ее подлинной сути, идентификация признаков этой самой подлинной реальности (т.е. элиминация признаков ложных), "живая жизнь", одним словом, поиски, поиски...). То же самое и создатели всех этих компьютерных спецэффектов в нашумевших боевиках - одновременное приближение к реальности и бескомпромиссный бег от нее (эскапизм) - движение по замкнутому кругу со все убыстряющейся скоростью.

Разрабатывая принципы "реализма, доходящего до фантастического", Достоевский, вообще говоря, не ставил своей целью создание нового направления. "Я ужасно боюсь "направления", если оно овладевает молодым художником, особенно при начале его поприща; и как вы думаете, чего именно тут боюсь: а вот именно того, что цель-то направления не достигается…" (Ф. М. Достоевский, "Дневник писателя 1873". Собр. соч. в 15-ти тт. С.-Пб.: "Наука", 1986-1996. Т. 12, с. 86. В дальнейшем все ссылки на произведения Ф. М. Достоевского, кроме особо оговоренных случаев, даются по этому изданию). По мысли Достоевского и сам принцип, и метод "фантастического реализма" исполняют сугубо служебную роль, помогают раздвинуть границы подлинно реалистического искусства, обогатить и обновить, придать должную "стереоскопичность" восприятию первой действительности. Он определял свою художественную систему как "реализм в высшем смысле" (Л.Гроссман, "Достоевский", М.: МГ, 1962, с.515). Сама мысль о том, что действительность по содержащимся в ней смыслам, возможностям и "парадоксам" превосходит всякое писательское воображение, неоднократно декларировалась в письмах, в критических и художественных произведениях Достоевского (например, в "Идиоте", в "Бесах", в "Дневнике писателя").

В "Дневнике писателя" на 1876 год (март, глава вторая) находим такую запись:
"Всегда говорят, что действительность скучна, однообразна; чтобы развлечь себя, прибегают к искусству, к фантазии, читают романы. Для меня, напротив: что может быть фантастичнее и неожиданнее действительности? Что может быть даже невероятнее иногда действительности? Никогда романисту не представить таких невозможностей, как те, которые действительность представляет нам каждый день тысячами, в виде самых обыкновенных вещей. Иного даже вовсе и не выдумать никакой фантазии. И какое преимущество над романом!.." (Т. 13, с. 104)

Разумеется, здесь дело не обходится без лукавства, без чисто писательского кокетства: ведь раз уж пишешь, следовательно, есть-таки и некое "преимущество" романа, осмысливающего ту самую действительность, перед которой нас призывают преклониться...

В ответ на попытки переложить "действительность" на бумагу чисто механически, предпринятые первоначально натуральной школой, а затем разночинцами-"шестидесятниками", крупнейшие мастера конца XIX века - Достоевский и Лев Толстой стремились выработать свой особый подход к изображению всей полноты реальности, отыскать средства, адекватные по широте охвата всех смыслов, ощущений, переживаний, эмоционально-психологических "парадоксов" и рождающихся непрерывно в душе человеческой "идей".

"Вторая действительность" (по выражению Л. Н. Толстого) романного пространства призвана служить инструментом приобщения читателя к подлинной "живой жизни", открывать ему глаза на скрытое в повседневной текучке средоточие настоящего существа всей человеческой жизни, затронуть главный нерв бытия. Характерное "пренебрежение внешней эффектностью сюжетного развития, хитроумной и занимательной, искусно построенной и сознательно усложненной фабулой, стремление строить свои романы так, чтобы их внешне "неправильная" и безыскусственная форма отвечала "неправильности и безыскусственности самой изображаемой жизни в ее реальном, повседневном течении, с характерным для нее сложным переплетением индивидуальных и общественных судеб, вначале нередко ставили западноевропейских читателей и критику в тупик" ("История всемирной литературы". Т.7, с.159).

У Достоевского "фантастическое" - это не уход от действительности, но отчаянная попытка передать неизрекаемое другими словами, реконструировать ту часть необходимой жизненной полноты, что выпадает из внимания изобразителя традиционного, "нефантастического" сюжета. Этот важный отправной момент художественных поисков Достоевского содержит в себе по крайней мере два измерения. Первое - это этимология понятия "фантастический" в понимании Достоевского, второе - генезис "фантастического рассказа" в творчестве Достоевского.

В устах Достоевского эпитет "фантастический" в приложении к реальности ни в коей мере не являлся попыткой щегольнуть конструированием нового тропа. "Фантастический" и "реалистичный" в употреблении Достоевским вовсе не являются антонимами, "фантастический реализм" на самом деле не может считаться каким-нибудь игривым оксюмороном.

Характерно, что по отношению к тем своим рассказам, которые мы сейчас в первую очередь готовы счесть "фантастическими" - например, "Крокодил", "Бобок", "Мальчик у Христа на ёлке", - сам Достоевский совсем не употреблял термин "фантастический". Это "необыкновенное событие" ("Крокодил"), "записки одного лица" ("Бобок"), "выдуманная, сочиненная история" ("Мальчик у Христа на ёлке"). Представляя их публике, Достоевский всячески избегает говорить о фантастике, хотя само словечко "фантастический" - явно из его любимых...

Напротив, подзаголовком "Фантастический рассказ" снабжена Достоевским "Кроткая", формально не содержащая ничего фантастического с обыденной точки зрения. "Фантастическими" же (т. е. в принципе непознаваемыми) для Достоевского являются обстоятельства самоубийства молодой девушки или любой другой человеческой драмы, благодаря судебной хронике ставшей объектом внимания потрясенного жестокостью, равнодушием или невиданными страстями общества (Т.13, с. 319.).

Отслеживая случаи употребления Достоевским эпитета "фантастический" в письмах, дневниках и прозе, можно обнаружить, что слово это используется в строго определенном контексте, не вполне совпадающим не только с современным словоупотреблением, но и с тем значением, которое придавали ему, например, романтики (Мельгунов, Одоевский и др. Кстати говоря, утверждается, что на сновидческое пророчество Раскольникова (в эпилоге "Преступления и наказания") "о гибели цивилизации, основанной на ложном принципе" повлиял именно "4338-й год" кн. Одоевского (Назиров Р. Г. Владимир Одоевский и Достоевский // "Русская литература", # 3 за 1974 г.)).

Наверно, необходимо напомнить, что слово "фантазия" было заимствовано в Петровскую эпоху из польского языка (fantazja) и восходит к греч. phantasia. Фантазия буквально "то, что представляется, кажется; плод воображения". Из современных значений прилагательного "фантастический" -
1) нереальный, сказочный, волшебный, феерический; фантасмагорический,
2) воображаемый,
3) неосуществимый,
4) невероятный
(Александрова З. Е. Словарь синонимов русского языка. М., 1968) -
к употреблявшемуся Достоевским ближе всего именно "воображаемый", "умозрительный", "мысленный", но никак не "сказочный".

И действительно, вот как объясняет свой "каприз" писатель в предисловии к "Кроткой":
"Теперь о самом рассказе. Я озаглавил его "фантастическим", тогда как считаю его сам в высшей степени реальным. Но фантастическое тут есть действительно, и именно в самой форме рассказа... предположение о записавшем всё стенографе (после которого я обделал бы записанное) и есть то, что я называю в этом рассказе фантастическим..." (Т. 13, сc. 340-341).

Еще одно значение термина "фантастический" по Достоевскому - "парадоксальный, нетривиальный", а "парадокс", в свою очередь, в системе мыслительных кодов писателя - некая идея, мучительная идея, почти стихийная философия, незнамо как озаряющая в единый момент человеческий ум и изводящая его парадоксальной как бы наружностью, несовместимостью самой этой "идеи" с жизнью, с реальностью до такой степени, что истеричные, скандальные поступки становятся в свете этой идеи нормой, чем-то вполне естественным, вполне совместимым с действительностью, более того, максимально последовательными и почти неизбежными. Никто не способен ускользнуть из тенет этого мучительства, любой герой Достоевского, когда приходит его час, когда он оказывается в фокусе читательского внимания, исповедует и проповедует, выступает в роли "парадоксалиста".

Фантастический - и мучительнейший же, отсюда - "фантастические зверства" (Пушкин (очерк)). Пушкинский Онегин, например, по Достоевскому, "мучительно страдает", потому как "Любит фантазию, да ведь он и сам фантазия" (Ibid.).

То есть "фантазию" рождает именно что столкновение слабого... даже не умом, слабого силой духа и воображения субъекта с реальностью, с действительностью, фантастика есть прямое следствие проявления подлинной реальности!

Присутствие в Пушкинской прозе фантастического, по Достоевскому - свидетельство изощренности в описании явлений, оказывающих самое прямое воздействие на человеческий разум, испытывающих его способность к рациональному анализу, к самоанализу. Здесь характерен именно точно подмеченный и использованный в своем собственном творчестве Достоевским прием, заключающийся в том, что непрерывные "колебания" между фантастическим и реальным объяснениями происходящего создают особую атмосферу фантастики, тайны. О "Пиковой даме" Достоевский писал:
"...вы не знаете как решить: вышло ли это видение из природы Германна, или действительно он один из тех, которые соприкоснулись с другим миром злых и враждебных человечеству духов. Вот это искусство!" (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 30, кн. 1, с. 192. Цит. по: Русская фантастическая проза эпохи романтизма (1820-1840 гг.) Изд-во Ленингр. ун-та, 1991).

Еще более впечатляюще этот же прием, кстати говоря, обыгрывается в великолепной повести А. К. Толстого "Упырь". Разумеется, источником вдохновения (и невольного, вполне безобидного и беззлобного пародирования в данном случае служит эстетика Романтизма, например, некоторые элементы прозы Гофмана - излюбленные мотивы двоемирия и роковой любознательности, проявленной по отношению к принципиально непознаваемой, иррациональной "потусторонности". В определенном смысле столкновение с потусторонним моделирует и столкновение с реальностью, и столкновение с "идеей", обжигающей и ведущей прямой дорожкой к безумию.

Забавно наблюдать, как современная фантастика возвращает давние "долги". Например, у Станислава Лема в сборнике псевдорецензий (вспоминаются, кстатити, те же "Бедные люди" с их аллюзиями на современную "лубочную" литературу) "Абсолютная пустота" присутствует рассказ "Идиот" (Nurt, 1970, # 11. Русский перевод (К. Душенко) - Лем Ст. Собр. соч. в 10 т. Т. 10, с. 205-212, явные аллюзии на роман Достоевского). Родители изобретательнейшим (фантастическим!) образом трактуют действия своего ненормального ребенка, почитая все проявления идиотизма за проявления гениальности (второй ранг рефлексии!). На игре в "многовариантность" бытия построен роман Бориса Хазанова "Нагльфар в океане времен" (М.: Текст, 1993) и С.Витицкого "Поиск предназначения" (Стругацкие, Собр.соч. 2001, Т.10). А у Виктора Пелевина этот прием уже занимает центральное место. Кстати, его "Онтология детства" при всей несхожести антуража, имеет какую-то мучительную связь с "Записками из подполья". По крайней мере, проявлена та же отвага при написании вещи, в которой единственная возможность наблюдать "действие" - это следить, как бьется мысль в черепной коробке, а из коробки очередного душевного или социального "острога" рвется душа.

Собственно, отвергать "фантастичность" романов Достоевского, например, "Братьев Карамазовых", на основании того, что допустима трактовка, при которой все чудесные или ужасающие картины происходят всего лишь в расстроенном воображении героя (например, разговор Ивана Федоровича с чертом) - очевидная нелепость. Ведь всякое действительно описанное автором событие - вне зависимости от того, как и с какой позиции (здравого смысла, расстроенного воображения) оно трактуется - уже присутствует в пространстве романа, следовательно, состоялось как событие, состоялось в воображении читателя, во всех подробностях выстроенное в романе чудесное событие в принципе не отличается от любого другого, вполне тривиального события, которое точно так же может оказаться выдуманным, "фантастическим" (как в "Кроткой"). Ведь никому не пришло в голову отрицать сказочность кэрролловской "Алисы" только на том основании, что формально сам автор объявляет в конце книги все произошедшие невероятные события чудесным сном! Более того, именно фантастическое-то у Достоевского (и у Пушкина) и обращает на себя большее внимание - именно вследствие своей нетривиальности, следовательно, более всего впечатывается в воображение читателя.

Еще одно важное соображение касается соотношения фантастического и чудесного. Действительно, чудесное никоем образом не может быть причислено к разряду нереального, ибо, по мысли Достоевского, вера в чудесное и составляет основу основ мировоззрения настоящего реалиста. Вера сама по себе способна быть столь же ясным прибежищем рационалиста, сколь и реалиста:
"Алеша был даже больше, чем кто-нибудь, реалистом. О, конечно, в монастыре он совершенно веровал в чудеса, но, по-моему, чудеса реалиста никогда не смутят. Не чудеса склоняют реалиста к вере. Истинный реалист, если он не верующий, всегда найдет в себе силу и способность не поверить и чуду, а если чудо станет пред ним неотразимым фактом, то он скорее поверит своим чувствам, чем допустит факт. Если же и допустит его, то допустит как факт естественный, но доселе лишь бывший ему неизвестным. В реалисте вера не от чуда рождается, а чудо от веры. Если реалист раз поверит, то он именно по реализму своему должен непременно допустить и чудо..." ("Братья Карамазовы". Т. 9, сс. 29-30).

Впрочем, мысль Достоевского еще глубже. Фактически, он говорит о произволе в случае выбора той или иной веры. Веры и "идеи". Это и свобода в "передвижении" между "двумя мирами", и самый честный выбор - "или-или", единым волевым усилием. Человек точно так же свободен в выборе добра и зла, как в вере в чудо и безверии, как в выборе между мира - вне или внутри "Матрицы". Как известно, в Матрицу, однажды ее покинув, можно даже вернуться со всеми потрохами - путем предательства, самообмана, но - вернуться. Такая отчетливая постановка вопроса сказалась в полной мере и на позиции писателя по отношению к новомодному для его времен увлечению - спиритизму (см. "Дневник писателя"), так же связанному и с "верой", и с "идеей", и с "парадоксом".

Поиски веры и чуда, в конце концов, затмевают даже сами идеалы Истины, с которой, оказывается, не по пути, если речь коснется действительно выбора "или-или", если мир будет устроен таким хитрым образом, что потребует безверия каким-нибудь хитрым и сугубо "физическим" образом ("Это медицинский факт!"). У Достоевского это не только реплика героя из его романа, эта же мысль будет повторена писателем уже от своего собственного имени в "Дневниках". В сущности, "Братья Карамазовы" оказываются столь же реалистичны, сколь и фантастичны - как и "Бедные люди", как и "Записки из подполья". Но этот реализм - не потомок "мундирной натуральности" (Т. 12, с. 87), он - чудо, загадка, напряженнейшая человеческая мысль, ищущая выхода из вечного тупика обыденности.

Странное противоестественное желание, чтобы тайное стало явным, даже если оказываешься на краю, и факт этого знания будет несовместим с прежней жизнью. Все равно кто-то выбирает красную таблетку и с мучениями выдавливает этот древний фурункул. Шагает на край жизни и смерти. Раскрывает свои глаза и видит те ниточки, которые всем вертят. Логика проста - для того, чтобы узнать о существовании Матрицы, нужно ее покинуть. Для того, чтобы понять, что существует жизнь, нужно для этого мира умереть. Много позже наверно об этом же примерно напишет и Александр Пятигорский ("Философия одного переулка" - Избранные труды, М., 1996, с.448):
"Это нелегко объяснить. Ну если очень упростить, то это значит, что можно будет и жить, а не только думать. То есть жить отдельно от думанья и созерцания. И мне придется силой отворачиваться от жизни, чтобы сохранить способность к созерцательному наблюдению этой же жизни". Можно делать что-то одно из двух: либо философствовать, либо жить.

1864 год - это, пожалуй, самый страшный год в жизни Достоевского не столько из-за судьбы какого-то там журнала, а по тягчайшим личным потерям. Умирала и умерла жена, а затем внезапно скончался брат и соратник Михаил. И в это время судорожно писались "Записки из подполья", в душе завершался "окончательный мировоззренческий поворот". Страшно, но этот самый "фантастический реализм" уж как-то очень тесно связан со смертью ("Смерть Ивана Ильича" опять же...). Короче говоря "Гибель! Гибель! Гибель!", как "восторженно" поет Михаил Щербаков...

Достоевский любил говорить: "Чтобы хорошо писать, страдать надо, страдать!" (Леонид Гроссман, "Достоевский", М.: МГ, 1962, с.321). Некто пытался позже даже в укор ставить поэтам Серебряного века, что они, де, "не перееханы трамваем". Впрочем, Варлам Шаламов, кажется, закрыл эту тему, заговорив о жизненном "опыте", которому лучше бы вовсе и не быть...

Ссылки:
Федор Михайлович Достоевский (1821 - 1881). Собрание сочинений в пятнадцати томах - Русская виртуальная библиотека
Федор Михайлович Достоевский - в библиотеке Мошкова