Вот чего остро не хватает, так это романтики. Казенной, пропагандистской романтики. Ее не хватает как самой власти, так и обывателю, погрязшему в унижающем человеческое и гражданское достоинство потребительстве. Срочно давай романтику. Без нее никак.

Да вот только где ее взять в нынешних информационных условиях? Как исхитриться насочинять героических биографий нынешним пацанам с вечно скучающим взором, чтобы хоть кто-нибудь в это поверил? Нет, лучше и не пытаться - и без того над ними смеются.

Большевики, захватившие власть, довольно быстро озаботились "романтикой", озадачили этим делом инженеров человеческих душ и деятелей важнейшего из всех искусств, и вскорости на страницах и киноэкранах появилась революционная романтика в образах бесстрашных подпольщиков и суровых, хотя и с "человечинкой", героев Гражданской войны - отважных, справедливых, рубящих сплеча как правду-матку, так и явно лишние головы классовых врагов.

На моей памяти бурный рецидив безудержной романтики пришелся на шестидесятые годы, во многом рифмующиеся с двадцатыми. Это была романтика, сляпанная из все той же Гражданской войны пополам с покорением космоса. Эта была такая "фантастика-романтика", когда комиссары в пыльных шлемах довольно непринужденно чувствовали себя на пыльных тропинках далеких планет. Но по закону отрицания отрицания в те же годы появились анекдоты про Василия Ивановича. Новая романтика строилась на деконструкции старой.

В 70-е годы в соответствии с настойчивым социальным заказом появились романтичнейшие чекисты - тонкие, рефлексирующие, пускающие непрошеную слезу при первых же тактах невесть откуда взявшегося шопеновского этюда.

А вот теперь с романтикой прямо беда.

Учитывая некоторую социально-культурную специфику нынешнего режима, можно было бы, конечно обратиться к опыту довольно старой и почтенной отечественной традиции - традиции романтизации и героизации уголовного мира.

Шаламов в "Колымских рассказах" не раз касался этой темы. "Неисчислимы злодеяния воров в лагере, - писал он. - Несчастные люди - работяги, у которых вор забирает последнюю тряпку, отнимает последние деньги, и работяга боится пожаловаться, ибо видит, что вор сильнее начальства. Работягу бьет вор и заставляет его работать - десятки тысяч людей забиты ворами насмерть.
Сотни тысяч людей, побывавших в заключении, растлены воровской идеологией и перестали быть людьми. Нечто блатное навсегда поселилось в их душах, воры, их мораль навсегда оставили в душе любого неизгладимый след. Груб и жесток начальник, лжив воспитатель, бессовестен врач, но все это пустяки по сравнению с растлевающей силой блатного мира. Те все-таки люди, и нет-нет да и проглянет в них человеческое. Блатные же - не люди".

И чуть позже: "Интеллигент превращается в труса, и собственный мозг подсказывает ему оправдание своих поступков. Он может уговорить сам себя на что угодно, присоединиться к любой из сторон в споре. В блатном мире интеллигент видит "учителей жизни", борцов "за народные права... Интеллигент напуган навечно. Дух его сломлен. Эту напуганность и сломленный дух он приносит и в вольную жизнь... Вот эта развращенность и называется в литературе "зовом Севера".

Беспощадный приговор интеллигентской стыдливой, но отчетливой тяге к "зову Севера", к блатной романтике. Не согласиться с Шаламовым трудно - не только потому, что он великий писатель, но и потому, что этот мир он знал, мягко говоря, не понаслышке.

Все правильно. И особенно актуально эти слова звучат в наши дни. Но нельзя не признать, что зло во все времена так или иначе располагало к романтизации, героизации, эстетизации. Это плохо, но это так.

Романтизировались и уголовная лихость, и своеобразный "кодекс чести". И щеголяла городская интеллигентная публика словечками, почерпнутыми из "блатной музыки" - именно так во времена моего детства называлась "феня".

И я отлично помню, как мы, интеллигентные московские мальчики, с душевным жаром горланили "Гоп со смыком" или "С одесского кичмана". И я, надо сказать, не особо этого стыжусь, потому что это были, хочешь не хочешь, а талантливые песни - яркие и нетривиальные. Они и теперь не режут мне слух, как не режут мне слух старинные каторжные песни, о которых я, помнится, написал на первом курсе курсовую работу.

Нынешний, "путинский" вариант зла совершенно не пригоден для романтизации.

Что тут романтизировать? Какая романтика? Какие песни? "Хороши над рекою откаты"? "Покусал меня падла-гроссмейстер"? "С "Единою Россией" свела меня судьба"? "Послал Вован Димона на шухере стоять"?

Что романтизировать? Мелкие подлянки? Крысиную суетливость? Подножки из-за угла? "Саечку за испуг"? Швыряние камнями из-за спины старшего брата? Стукачество, возведенное в ранг патриотической добродетели? Несъедобное варево из Сталина, обильно приправленного лампадным маслом? "Православие", играющее в системе их ценностей примерно ту же роль, какую играют наколки в виде куполов на широкой груди жигана?

Залихватские налетчики с широкой душой, рисковые и раздольные, могли вызвать и вызывали в обывателе некое подобие если не сочувствия, то смутной, стыдноватой симпатии, потому что внешними атрибутами своей лихости отсылали к блаженному миру детского чтения - к отважным флибустьерам, благородным разбойникам и прочим неуловимым мстителям.

Бравые налетчики, тончайшие виртуозы карманной тяги и даже бесшабашные и изобретательные плуты, живущие за счет чужой глупости, - это одно. А вот отпетая шпана, отнимающая двадцать копеек у малолетки, - это совсем другое. И до романтики ли тут? Какая романтика? Вы о чем? Один лишь забубенный дворовый фальшак. Одни лишь сявки, неумело косящие под "честных воров". Только приблатненно-пригламуренная хрипотца "Шансона" из грохочущих тачек с иконками на торпеде.

Романтическую и даже трагическую фигуру можно при сильном желании рассмотреть и в людоеде. Можно найти ее и в воре. Но только не в том людоеде, который питается трупами, и не в том воре, который тырит мелочь из карманов в гардеробной.

Нет, друзья, не хватает нам романтики. Я бы даже сказал так: только романтики нам тут не хватало.