На днях вместе с русским гостем из Нью-Йорка я зашел купить бутылку виски в магазин у меня за углом в Лондоне, на England's Lane (Английский переулок). Стояли перед полками и рассуждали, как взвинтились за последние годы цены на бурбон. Продавец поглядел на нас внимательно и сказал по-русски: "У нас на бурбон сегодня хорошая скидка - три бутылки ценой как за две". Бутылка, получается, на треть дешевле. Продавец оказался Семеном из Майкопа. Такого в Лондоне не ждешь. Это тебе не Нью-Йорк и не Тель-Авив. Так, во всяком случае, было в недавнем прошлом. По крайней мере, в нашем районе. Это же не Бонд-стрит для жен и детей олигархов.

Однажды, в семидесятые годы прошлого века, когда русскую речь в Лондоне мне случалось услышать лишь на Би-Би-Си, я шел по главной торговой улице фешенебельного Кенсингтона, где размещаются, кроме всего прочего, и все посольства, и вдруг за спиной прозвучала размеренная, как бой курантов, фраза: "C Иван Иванычем пора кончать". Это было первое для меня - за четыре года пребывания в Лондоне - звучание русского голоса на улице. Я продолжал идти, не замедляя шага. От затылка вдоль спины – по линии страха - тут же поползла струйка пота. Что мне было делать? Сообщить ближайшему полицейскому, что в советском посольстве готовится покушение на некоего Иван Иваныча? Но "кончать" – слово двусмысленное. Уверен ли я, что правильно понял этих двух моих соотечественников? Может, Иваныча просто уволить собираются? Но в тот момент как раз важней всего и было сделать вид, что я их не понимаю. Иначе я оказался бы у них на очереди – прямо вслед за Иваном Иванычем. Меня, однако, поразила и их уверенность в собственной безнаказанности: они были явно убеждены в том, что кругом ни единая душа не понимает по-русски. Мол: кому нужен наш варварский язык и кого колышет, что будет с Иван Иванычем?

Русской речи на улице в те годы не должно было быть, а если она вдруг и звучала, то от нее надо было шарахаться. Это моя дочь научила меня узнавать в Хэмпстедском парке советских детей из торговой миссии неподалеку: в зимние месяцы, какова ни была бы погода (а в январе в Лондоне бывает и градусов десять тепла), советские дети были всегда в меховых шапках. Натренированным глазом ты учился различать в толпе своего бывшего соотечественника – чтобы держаться от него подальше. По крайней мере, иметь возможность подслушать, как и что он говорит, чтобы решить: свой или не свой, наш или нет, рискнуть поздороваться или тихонько улизнуть со сцены.

С годами рос страх, что тебя могут опознать "свои", и тогда от них не отделаешься. Как мы вздрагиваем до сих пор в лондонских гостях, когда английские хозяева сообщают радостно: "А у нас сегодня будет ваш соотечественник, вам будет любопытно". Это - страх перед неприятными родственниками, перед чужой компанией, перед прежним политическим врагом, скрывающимся за маской соотечественника. Но во мне еще и страх, что тебя самого могут принять не за того, страх за собственную репутацию в глазах других.

Поглядите, как прохожий (неуловимо знакомой внешности) останавливается у лондонского газетного киоска, чтобы купить печатную продукцию. Перед тем как вытянуть экземпляр со стенда, он непременно пару раз инстинктивно оглянется – незаметно оглянется, почти неосознанно, как будто покупает порнографию. Но это не порнография. Это газета или журнал на русском языке. При всей неосознанности, этот жест скрытности как будто заучен с детства, он у нас в крови. Это жест страха перед другими на улице: а вдруг кто-то со стороны увидит, что ты из России?

Тут ощущение собственного происхождения как некой позорной тайны, отделяющей тебя тавровым клеймом от остального человеческого стада. Так было и в эпоху белой эмиграции, при большевиках. Я вижу Андрея Белого (из воспоминаний Ходасевича) в вагоне берлинского трамвая, когда он втолковывает нечто символически-заумное на ухо собеседнику шепотом по-русски, в то время как проклятия германской нации сообщались как бы по секрету, но - громким голосом по-немецки. Я знаю одну эмигрантскую пару: когда они ругались, даже у себя дома, они всегда переходили на другой, иностранный язык. Как будто за границей все, что по-русски, нужно держать в тайне.

Русская речь в Лондоне ассоциируется для меня с тем же, что для многих - собственное еврейство, то есть со страхом разоблачения. На ум приходят слова: ущербность, неполноценность. Но как только эта тайна вышла наружу и деваться уже некуда, когда ты узнан и опознан, начинается обратный ход: горделивая поза отверженного, плохо скрываемая обидчивость. В отношении к родной русской речи мы испытываем некую смесь арабского стыда и еврейской вины: ты за все в ответе – и за Сталина и за русскую мафию. И за русский символизм.

Радостно, однако, сознавать, что по аналогии с белоэмигрантами меня следует называть "красным эмигрантом": страна, из которой я уехал, краснознаменная Россия, больше не существует. Мои комплексы – это наследие мрачного дореволюционного прошлого. Поэтому мы так спокойно и обсуждали цены на бурбон с продавцом Семеном из Майкопа в нашем лондонском винном магазине за углом. У Семы никаких комплексов в публичном общении по-русски не было. И в отношении торговли – тоже. Он тут же нам продал одну бутылку бурбона по цене на треть дешевле, как если бы мы купили три бутылки этого спиртного – за что и полагалась бы скидка. Он это сделал очень хитро и одновременно просто, путем загадочного маневрирования с электронной регистрацией купли-продажи, но как – сказать трудно, да и не надо, пожалуй, выдавать чужих интимных секретов. Мы ведь с ним как-никак соотечественники, все у нас – на доверии. Тем более, я в этот магазин не в последний раз захожу.

Когда мы вышли из магазина и завернули за угол, я вдруг услышал у себя за спиной: "С Иван Иванычем пора кончать". Я снова вздрогнул. Привычка. Но это был другой голос, не тот, что зловеще прозвучал тридцать лет назад рядом с советским посольством. То есть голос, вполне возможно, был тот же (разве что постаревший за эти годы), но имел он в виду совершенно не то, что вы думаете: этот голос принадлежал новой, перестроившейся России, откуда в Лондон прибывают люди, которые говорят по-русски на лондонских улицах без всякого смущения. И не только говорят. С Иван Иванычем, я чувствую, скоро будет покончено раз и навсегда.

Впрочем, я так и не услышал, что ответил голосу за спиной его невидимый собеседник – ни тридцать лет назад, ни сейчас.