Однажды я зашел к знаменитому художнику Сергею Семенову, чтобы поговорить об искусстве.

Но вместо этого вдруг обнаружил в его мастерской, расположенной в Чистом переулке аккурат против резиденции патриарха, новый красивый предмет вожделения всех простых советских граждан прошлого века. А именно - холодильник "Бирюса", за которым тогда записывались в очередь, ругались, интриговали, хотя стоил он в те канувшие времена 345 рублей при средней получке 110.

- И сколько же ты сейчас отдал за эту антикварную прелесть? – поинтересовался я, изучая жизнь, и ответ Семенова поразил меня, как весенний гром.

- А нисколько, - добродушно улыбаясь и подкручивая седеющий ус, сказал художник. – Я его нашел на помойке, вынося ведро с сухим мусором резаной бумаги. Холодильник совершенно работоспособный, не шумит, а из дефектов в нем - вернее, на нем - имелось лишь русское слово из трех букв, выцарапанное на задней панели механизма. Так я это слово покрыл черным лачком, и этого слова больше нет.

- А что еще там есть на помойке? – задал я глупый вопрос исключительно для того, чтобы собраться с мыслями.

- О! Сейчас там можно сыскать практически все, если не гордый и не желаешь зазря платить деньги, которые даром никто никому не дает, особенно при капитализме. Мой коллега, лауреат Государственной премии Борис Мессерер, обнаружил там верхнюю деку рояля "Стейнвей" и уже использовал ее в для оформления одного из спектаклей Большого театра, а Володя Боер надыбал там же немецкий приемник "Телефункен" с дивным звучанием эпохи качественных вещей, когда их делали навсегда, а не для того, чтобы перманентно высасывать у потребителей средства, заставляя их раз в три года насильно обновлять имущество. Штампуя, мля, ФАНЕРУ, ломающуюся немедленно по истечении срока гарантии, если не раньше, мля.

Я призадумался, потому что художник Семенов не врал, а напротив окна моей комнаты, где я провожу многие часы за компьютером, сочиняя духоподъемные художественные произведения, тоже расположена помойка, которую постоянно инспектируют, разумеется, не Семенов с Мессерером или автор гениального памятника Петру Первому Зураб Церетели, но обыкновенные российские граждане, временно попавшие в суровые жизненные обстоятельства. А именно - бомжи.

И вот я как-то обратил внимание, что даже эти опухшие, все в синяках люди, которым временно, особенно при капитализме, негде преклонить голову, одеты "с помойки" в такие добротные одежды, которые только снились прежним советским гражданам, да и то если они наслушались "Голоса Америки" или насмотрелись на кинофестивалях западных буржуазных фильмов.

Вот статный грязноватый красавец в джинсах "Lee" и кожаной куртке, за которую раньше убиться было можно. Или пузатенькая испитая дама в "аляске" с искусственным песцом и высоких шнурованных сапогах, заставляющих вспомнить все того же Петра Первого, прорубившего нам окно в Европу. Или небритый томный юноша, кашемировая поддевка которого вполне могла бы украсить плечи какого-нибудь известного модерниста, читающего свои матерные стихи на элитарных подмостках. Все это они надыбали на помойке - я знаю, я спрашивал, я, как и велено писателю, изучаю жизнь.

И непосредственно по мотивам этого изучения делаю следующий временный вывод.

Если мир и катится в пропасть, как уверяют нас отдельные сытые представители просвещенного класса, болеющего за "простой народ", то народ сей крутится на этом пути сказочным колобком и выживает как может, и вовсе в пропасть падать не собирается.

- Ну вы же не будете отрицать, что при советской власти интеллигентные люди не рылись по помойкам? – гневно спросила меня на какой-то литературной дискуссии ученая дама из "бывших", когда я рассказал обществу про художника Семенова и хорошо одетых бомжей.

- Так а что там можно было найти, на советской помойке? Только куски сухого говна и обгрызенные кожимитовые подметки. А сейчас – пожалуйста, тут тебе и недопитый джин Beefeater, который раньше продавали только в "Березке", и бракованное баночное пиво Heineken, и лэптоп 286, что еще 15 лет назад стоил 1500 долларов, а сейчас не стоит ничего, - нашелся я.

- Уж не хотите ли вы сказать, что жить стало лучше? – опешила дама.

Однако я тогда ушел от прямого ответа, потому что и сам его не знал. Не знаю, впрочем, и до сих пор, потому что этого не знает никто.