Помимо необходимости рассказать о модном авторе и авторитетном тренде современной литературы меня подвигли на написание этой статьи две вещи: во-первых, желание проанализировать чувство дискомфорта, возникшее у меня при чтении книги Кристиана Крахта "1979", а во-вторых, давнее желание процитировать одну из песен группы "Министерство любви". Уже после того как эти два желания, встретившись, сделали возникновение этой статьи неизбежным, я понял, что и название немецкого романа, и название питерской группы отсылают к одному и тому же тексту: "1984" Джорджа Оруэлла. Отметив это как любопытный факт, я больше не скажу об Оруэлле не слова, оставив, например, всем желающим возможность связывать друг с другом финальные фрагменты двух романов.

А я начну с дискомфорта, который вызвал у меня роман Крахта, подстраиваемый критиками в хвост Мишелю Уэльбеку или Брету Истону Эллису. Книги всех этих авторов так или иначе посвящены критике идеологии нью-эйджа и шестидесятых, а также описанию превращения деборовского рынка образов в рынок идей и чувств. Или, говоря проще, тому, что все больше и больше вещей в этом мире становятся попсней. Не только литература, музыка и кино, не только реклама, еда и одежда, но чувства, мысли и идеи оказываются формой попса. Желающие навешивать ярлыки могут назвать это направление поп-литературой или постконсьюмеристским интеллектуализмом, сути дела это не меняет.

Роман Крахта "1979" построен как виртуозно исполненная имитация интеллектуального романа. В нем есть историческая глубина с экскурсами в XIII век или времена д’Аннунцио; есть географическая протяженность – начинаясь в Иране, действие кончается в Китае, но Эгейское море, Германия, Нью-Йорк и Тибет тоже вписаны в эту рамку; есть интертекстуальная насыщенность – каждая фамилия на что-то намекает, каждая цитата куда-то ведет, ни одна песня не случайна, все на своем месте. Есть, наконец, религиозное разнообразие: ислам и буддизм фигурируют в сюжете, христианство сильно подразумевается. При этом идеи, вокруг которых построен роман, более чем известны: так или иначе они кружатся вокруг эзотерики, утопизма (религиозного или социального), онтологического анархизма, арт-терроризма и тоталитаризма. Для меня образцовым писателем подобной тематики остается Томас Пинчон; многие мои соотечественники предпочитают Александра Дугина. В любом случае ясно, что эта осетрина сильно второй свежести. Пинчон написал свои лучшие романы задолго до 1979 года, и если меня и Дугина извиняет культурный разрыв между Западом и Россией (следует ли сделать его поклонникам приятное и написать: атлантическими и евразийскими государствами?), то Крахт, живущий в центре Европы и, вероятно, читавший всякого Повеля, Бержье, Оссендовского или Мангейма в колыбели, не может не понимать изрядной затхлости этих идей.

Он и понимает. Многократно цитируемый фрагмент из интервью гласит: "Когда я писал, я то и дело громко смеялся, потому что думал: такой китч в наше время просто невозможно писать серьезно". Иными словами, он делает с идеологическим романом то же, что Сорокин делает с классической литературой, а Шиш Брянский – с русской поэзией. Раз идеи такой же лежалый товар, как и все остальное, то можно беззастенчиво слепить модный роман, который молодые люди и маститые критики во всем мире примут всерьез – а сам автор даже не будет скрывать, что сделал китч, попсню, фейк.

Все это очень хорошо. Проект можно признать блистательно задуманным и талантливо реализованным. Понятно также, почему у меня подобная книга вызвала сложный спектр негативных чувств: от раздражения до глухой тоски. Во-первых, я, вероятно, все еще люблю некоторые устаревшие шестидесятнические идеи. Во-вторых, я никак не могу разглядеть за текстом авторскую интонацию.

Понятно, что осознание того, что идеи стали поп-товаром могут вызывать две реакции: грусть, которую испытываю я, и смех, который я тоже готов поддержать. Крахтовский текст – вполне филигранный – не демонстрирует ни того, ни другого. Он нейтрален – потому что его виртуозную пародийность приходится вычитывать извне, из того же крахтовского интервью.

И это меня чудовищно раздражает.

Пример текста, имеющего дело с той же реальностью, что и Крахт, но, в отличие от него, вот уже год приводящего меня в идиотический подростковый восторг, – произведение группы "Министерство любви", которое называется "Песня про дзен". Желающие могут скачать 4,5 мегабайтный эмпэтришник, выложенный без разрешения автора, сюда, а остальным предлагается сокращенный фрагмент первого куплета.

Привыкшие умирать не старея
На память завяжи узелок
Любимая, если б мы жили в Корее
Мир был бы не так жесток

(...)

Вчера у меня был в гостях человек
Он не любит постмодернизм
Красное, черное, левое, правое
Фашизм, монархизм, коммунизм

Дзена больше не будет
Никогда

В дальнейших куплетах (которые я все-таки советую послушать) поется про Камбоджу, Пол Пота, дарение друг другу собственной крови, рабов, заслуживших волю, жизнь в Гуляйполе – и прочие вещи, выглядящих как цитаты из романа Крахта. Впрочем, и первого куплета достаточно, чтобы понять о чем идет речь: Крахт (о существовании которого Фомин и не подозревает) и есть тот человек, который не любит все "измы" прошлого века. Дзен, которого больше не должно быть, вероятно, символизирует вещи, которые были настоящими, а стали фейком, фальшаком, товаром на распродаже.

Однако я заговорил про эту песню прежде всего ради ее последнего куплета:

В клетке молчит одинокая птица
Смеется усталый конвой
Но мы не можем не согласиться
Что мы хорошо провели выходной
Пусть это было в наркотическом сне
Пусть это было вчера
Когда-нибудь все это будет, будет
Мы выйдем за грань

И дзена больше не будет
Никогда

Именно вера лирического героя Фомина в возможность выхода в трансценденцию – за грань - и отличает его от Крахта. Похерив все наследие шестидесятых, он сохранил эту немного наивную веру. Разделяя с Крахтом его отношение ко всем "измам" на свете, я все же не готов отказаться от мысли о том, что где-то за гранью ожидает спасение.

Что паломничество к Священной Горе может все-таки не быть попсой.

Что нечто, что можно назвать "чудом", существует – и весь попс мира не может это девальвировать.

Я понимаю, что подобное признание делает меня слабым и уязвимым. Осознание того, что я публично расписываюсь в своей неготовности принять предложенную в "1979" картину мира, заставляет меня, сверстника Крахта, почувствовать себя старым. Вспоминается, как десять лет назад критики постмодернизма корили его за черствость, сухость и цинизм. Мне же, который тогда с трудом сдерживал слезы на "Лесной школе" Кибирова (не говоря о Бродском, на котором – не сдерживал), они казались в лучшем случае зашоренными людьми. В худшем – старыми пердунами. Именно таким себя чувствую и я, когда требую от Крахта чего-то человеческого.

Требовать от "1979" чего-либо я не имею никакого права, прежде всего потому что то, что я хочу получить от книги, находится не в книге, а во взаимодействии между книгой и читателем. Страх, страдание, отчаяние, смех и слезы – все это проскакивает как искра между глазами и листом бумаги. Вероятно, мои глаза не приспособлены к прозе Крахта.

Не сомневаюсь, что множество людей, полюбивших "1979", ощущают в нем грусть и смех. Слезы стоят в их глазах, и они чувствуют, что-то вроде откровения. Будем считать, что мне просто не повезло и я ничего не почувствовал именно в этом тексте.

Вот, например, читая "Элементарные частицы" Уэльбека, я чувствовал и грусть, и сарказм, и горечь. А читая Крахта, чувствую только раздражение. Возможно, причина в том, что я люблю французскую и не люблю немецкую литературу (и кино, и музыку, и культуру вообще). Ну что ж. Я готов подождать, пока эту искру, пробегающую между текстом и читателем, высечет другая книга того же направления - Брет Истон Эллис или Уэльбек.

Потому что эта искра, заставляющая плакать или смеяться, и есть то трансцендентное чудо, то откровение, которого я жду. И дзена больше не будет – никогда.