Этих слов, однажды услышанных в наушниках дешевого плеера, оказалось достаточно, чтобы нагнать на меня, подростка-девятиклассника, дичайший ужас. Аффект был настолько силен, что даже стало интересно - отчего так? Ответ лежал на поверхности - вся христианская культура построена на утверждении, что плоть бренна, а душа вечна, и вдруг оказывается, что может быть наоборот. Растерянный, я позвонил своей старшей знакомой - кандидату филологических наук. Та меня ободрила: "Ничего, у Бодлера еще не такое написано". Так я одновременно познакомился с творчеством Егора Летова и поэзией Бодлера.

Егор Федорович Летов - а именно по отчеству, очевидно, его теперь пристало называть - был одним из наиболее ярких и значимых событий русского рока. Во-первых, наравне с Ильей Кормильцевым и Александром Башлачевым он был по-настоящему крупным поэтом, человеком через которого поэзия обращалась к широкой аудитории. Во-вторых - являлся эпохальной личностью, зеркалом или рентгеном, запечатлевшим во всех подробностях и узловых моментах внутренний мир, переживания человека с планеты СССР.

Летов был гениальным наблюдателем и рассказчиком. Все, что он описывал, попадало в цель - находило слушателя и не оставляло того равнодушным. Лаконичные, яркие образы, правдивость, доходящая до натурализма, и вместе с тем пугающая отстраненность повествователя - все это обеспечило ему статус властителя дум. В нашем поколении не слышать о Летове, не знать наизусть хотя бы пару его песен, означало быть ненастоящим, отлученным от реальности миром формальных иллюзий.

Летов был парадоксален. При всем пессимизме его творчества - обилии образов смерти, описаний несправедливости, лжи, насилия, жестокости, обреченности, правящей человеком, - оно дарило необъяснимо светлую надежду, рождало желание наивного детского счастья. За это поклонники относились к нему как к родному. Для всех, кто слушал его песни, он был своим: Егором, Егорушкой, поющим о нас и так, как будто он жил с нами или где-то неподалеку.

Творчество Летова - пожалуй, последняя достоверная и живая реинкарнация мифа о русской соборности в отечественной культуре. Летов и был культурным гигантом - и по-настоящему русским культурным гигантом. Своим творчеством он умел объединить слушателей, обесценить и смешать их различия во имя известной лишь ему одному светлой идеи. Он сам был лучшей иллюстрацией своих песен. Интеллигент-очкарик (в молодости), поющий об экзистенциальных переживаниях армейских будней, панк, в своих эпилептических танцах внезапно пускающийся вприсядку.

Удивительно, но Летов, пожалуй, единственный из русских рок-музыкантов, доживших до наших дней, который сумел практически полностью отстраниться от постмодерна. Крах СССР, который, очевидно, воспринимался им как гибель культуры, открыл Летову лакуну, в которой он смог просуществовать, оставаясь актуальным, долгие годы. Его стихи изобиловали цитатами, но это был пересказ сказителя, певца-рассказчика былин. Возможно, именно эта цельность, неизменная верность себе препятствовали вхождению Летова в текущее медиа-пространство. В восприятии многих он остался где-то там, в начале 90-х, хотя до самой смерти он продолжал творить, насыщенно и ярко.

Егор Федорович прожил именно такую жизнь, какая необходима для рождения легенды. В ней была и открытость до самопожертвования, и до конца нераскрытая тайна, и трагическая любовь, и политические авантюры. В нем было что-то от Джима Моррисона, и от Эрнесто Че Гевары, и от Бодлера. Как всякое настоящее творчество, принадлежащее живой, полновесной культуре, оно может иметь множество параллелей, при этом оставаясь самобытным.

Да, политические взгляды Егора Летова страдали категоричностью и резкостью, за свою жизнь он успел посотрудничать с целым рядом радикальных организаций, наговорив вагон неполиткорректных мыслей. Но осуждать его за них сегодня было бы также нелепо, как порицать Достоевского за антисемитизм. Трагедия гения в России - невозможность облечь свои творческие прозрения и переживания в деятельную форму, положить начало созидательной деятельности. Здесь Летов был обречен на поражение дважды - и как поэт, и как сын бесплодной, полубезумной эпохи. Во всех его проектах интересна не столько их направленность, сколько неизбежность поражения, которую он настойчиво старался не замечать.

Ему так хотелось стать певцом светлого начала, но он оказался поэтом унылого, муторного и тягостного конца. И теперь он умер сам. Как говорят, тихо и легко. Такая смерть, как его песни, дает необъяснимую надежду, которую не смогли обрести летовские общественные начинания. И мне очень хочется в день похорон поэта отпустить в небо воздушный шарик, легкий, как глоток пуха.