Знаете, чем я занимался вчера в первом часу ночи? Я лежал на Красной площади. На спине... От брусчатки исходит тепло, оно медленно и неумолимо заполняет тело, а потом бьет в голову. Я погружаюсь в тихий патриотический оргазм. Я лежу на гигантском алтаре. Мой спинной мозг ловит тысячи исторических сигналов. Вот по мне оттоптались ноги польско-литовских интервентов, вот их погнали ополченцы. Чуть погодя слышны короткие шажки Наполеона и шарканье ног пьяных французов. Наконец, цоканье копыт лошадки Жукова и лязг падающих немецких знамен. Я чувствую, как мне в грудь стучатся падающие с Лобного места головы, а в спину — похороненные вожди... В следующий раз надо будет обязательно на животике полежать… Будь я каким-нибудь большим человеком по ту сторону стены, я бы вообще это "лежание" всячески популяризировал. Выделил бы специальный час, желательно ночной. Курсантов бы приводил после присяги, чтобы прильнули всем телом к священной брусчатке. Потому что гражданин, который хоть раз полежал на Красной площади, — это совсем другой гражданин. У него с Родиной состоялся прямой контакт, без посредников. И, как честный человек, он теперь обязан на ней жениться и никогда не изменять.

Ссылка

Навеянное

Антон вышел на берег. Мокрый, глинистый, он лежал перед церковью и назывался Русская Земля.
Антон опустился на колени, коснулся ее рукой. Она была теплой, влажной, доверчивой и благодатной. Она ждала его, ждала, как женщина, как мать, как сестра, как любимая.
Он опустился на нее, обнял, чувствуя блаженную прелесть ее тепла. И она обняла его, обняла нежно и страстно, истово и робко, ласково и властно. Не было ничего прекраснее этой любви, этой близости! Это продолжалось бесконечно долго, и в тот миг, когда горячее семя Антона хлынуло в Русскую Землю, над ним ожил колокол заброшенной церкви. Вот.
— Что — вот?
— Ну, все, в смысле...
— Что, конец рассказа?
— Ага.

Ссылка