"К вам приходят в квартиру и говорят: "Мы у тебя вот это забираем". Вы отвечаете: "А почему вы у меня это забираете, если оно мое?" И ведь вы знаете, что оно - ваше. Что вот этот стул - ваш, и этот стол, и эта кастрюля... И нечто более важное. Например, ребенок. Про все это вы знаете, что оно ваше. А про что-то вы знаете, что оно не ваше. И знаете, почему оно не ваше. Вы, например, справляли юбилей. Одолжили у соседа стулья, кастрюли, вилки, тарелки. Теперь сосед приходит и говорит: "Я это забираю". Вы говорите: "Да-да, конечно". А почему вы это говорите? Потому что вы знаете, что оно не ваше... А теперь представьте себе ситуацию, при которой к вам в дом приходят, что-то хотят забрать, а вы мучительно думаете: "Елки-палки, это мое хотят забрать или не мое? И вообще - что тут мое или не мое? Вот они ребенка забирают... А это мой ребенок или их?".

"Квартира" тут – Россия. Это сравнение Сергея Кургиняна, одного из идеологов российского милитаризма и составляющей его опору вертикали власти.

"Квартира" - последнее прибежище "российского человека" и его первая тюрьма. "Квартира" - идол. "Квартира" - тридцать сребреников. Ради квартиры можно пойти на любое преступление и предательство. Квартира – самый надежный капитал, ярчайший показатель социального положения.

Квартира, наконец, последний псевдоним империи. Кургинян делает вывод:

"Когда Александр Македонский превращал жалкую греческую провинцию в универсальную империю, он имел к этому гораздо меньше оснований, чем мы, имеющие в качестве задела - одну седьмую часть суши. Но он хотел эту империю. И потому она родилась на свет Божий. Так какую идентичность мы восстанавливаем? К какому "нам" апеллируем? Если еще грубее, то почему Цхинвал - "наше", а Тбилиси нет? Не подумайте, что я призываю к походу на Тбилиси. Я просто спрашиваю: где грань между "нашим" и "не нашим"? Какова идентичность? Я вот, например, считаю, что Тбилиси - тоже "наше". Но это не значит, что я буду призывать к ковровым бомбардировкам или к оккупации Грузии. Я сначала тихо и самому себе скажу, что это - "наше". И обосную, почему. А потом буду обдумывать действия".

Кургинян может не торопиться. Задолго до того, как он начал свой путь, компетентные люди тихо сказали "наше" и обдумали действия.

Впрочем, вряд ли о компетентных людях можно сказать "обдумали". Их взяли на работу в компетентные органы, потому что они уже признавали: "Наше – всё". Критерий компетентности – готовность считать весь мир своей квартирой.

Люди, которые поддерживают российские походы на Грузию и другие страны, но при этом возмущаются тем, что их квартиры, возможно, прослушивают или что их выселяют из хороших квартир в плохие, непоследовательны. Нет "квартир". Есть одна, единая и неделимая Квартира.

"Обдумывают" мыслители. Конечно, квартирные мыслители думают, соответственно, квартирно. Классический пример – Солженицын. Ведь его трактат 1990 года "Как нам обустроить Россию" был основан именно на метафоре Квартиры, на платоновско-кургиняновском "припоминании" - что "наше", что "не наше". Воловьи Лужки, разумеется, "наше". А Тбилиси?

Трактат Солженицына любопытен для истории российской военной психологии и тем, что Солженицын популярнее Кургиняна. Хотя именно этот текст знаменовал конец популярности Солженицына. Его ждали, за его возвращение, рискуя, выступали в печати, начиная с о. Александра Меня, а он прислал вместо себя текст и еще четыре года присылал тексты.

Текст Солженицына примечателен тем, что в нем особенно выпукло проявлена особенность новояза как речи, принципиально составленной из взаимоисключающих утверждений. Очень ярко эта речь использовалась Путиным (или "использовала Путина", потому что мастера новояза являются, конечно, его рабами): он говорит постоянно, словно человек с раздвоением личности. Одно высказывание делает "добрый следователь", следующее - "злой следователь".

Если налицо два исключающих друг друга политических высказывания, благоразумно считать главным наиболее опасное. Если президент страны сперва говорит, что не будет повышать налоги, а затем говорит, что будет повышать налоги, то следует верить второму утверждению.

Одновременное произнесение несовместимых слов, конечно, выбивает человека из душевного равновесия. Поэтому им обычно пользуются следователи или политики, которые не зависят от избирателей, а лишь запугивают население. Политик, зависящий (или хотя бы демонстрирующий зависимость) от граждан, остережется по крайней мере устраивать такие "сшибки" в течение короткого времени.

В 1990 году, к примеру, Солженицын говорил, что нельзя удерживать ценой "насилия и крови" разные "окраинные республики". И тут же: "Непрактично существовать государству, вкруговую охваченному другим". Сан-Марино? Лесото? Какая разница, "охвачено" государство одним другим государством или двумя? Возможно, Солженицын имел в виду пресловутый "выход к морю", необходимостью которого оправдывались завоевания России на севере и юге. Вот у Чехии нет "выхода к морю", она "вкруговую охвачена другими" - и... Что "и"? Да то, что разве это страна? Так - пятно на карте.

Очевидно, что боязнь оказаться внутри одной страны рациональна лишь при условии, если эту "одну страну" мыслить как обязательно агрессивную, которая, пользуясь своим положением по отношению к анклаву, будет его душить. Такой по умолчанию и видит русский национализм Россию.

О странах, имеющих "внешнюю границу", Солженицын говорил: "Если они захотят отделяться — запрета не может быть". Но тут же: "Как показало в XX веке создание многих малых государственных образований — это непосильно обременяет их избытком учреждений, представительства, армией, отсекает от пространных территорий разворота торговли и общественной деятельности". Это написал тот же человек, который восхвалял когда-то довольно малую Швейцарию и вообще местное самоуправление. Теперь, оказывается, рационально лишь большое государство - даже для "общественной деятельности".

В 1990 году Солженицын писал: "А еще высится над нами — гранитная громада КГБ, и тоже не пускает нас в будущее. Прозрачны их уловки, что именно сейчас они особенно нужны — для международной разведки. Все видят, что как раз наоборот. Вся цель их — существовать для себя, и подавлять всякое движение в народе. Этому ЧКГБ с его кровавой 70-летней злодейской историей — нет уже ни оправдания, ни права на существование".

Сразу же после возвращения в Россию в 1994 году, уже во время поездки на поезде с востока на запад, Солженицын, однако, заявил, что следует ориентироваться на примирение. Фильм Би-Би-Си воспроизвел сцену, когда кто-то из толпы на перроне кричит Солженицыну, окруженному номенклатурой: "Александр Исаевич, вокруг вас бывшие парткомовцы и гебисты", - а Солженицын примирительно произносит увещание о необходимости единства и т.п. Он повторял эти увещания и позднее, а закончил тем, что незадолго до смерти принял Государственную премию от бывшего сотрудника той самой "международной разведки". В то время как Буковский и Новодворская постоянно требовали закрытия органов госбезопасности, Солженицын писал совсем о другом. Это естественное следствие милитаризма и империализма: тайная политическая полиция для них неплохое подспорье.

Заявления Солженицына о том, что он против милитаризма, против империализма и великодержавного шовинизма, стоят ровно столько же, сколько его заявления о том, что он не антисемит. Солженицын в этом отношении абсолютно типичный представитель того большинства жителей России, которые наполняют Россию шовинизмом, антисемитизмом, милитаризмом.

Милитаризм не там, где призывают к войне, как антисемитизм не там, где призывают бить семитов. Солженицын и к ненасилию призывал, и к миру, хотя в "Как обустроить Россию" цитировал одного-единственного публициста - Ивана Ильина, великого певца милитаризма. Милитаризм там, где призывают к ненасилию, но при этом в качестве крайней меры не исключают и войны. Война - цена слишком высокая, разумеется, и милитарист это понимает, не хочет эту цену платить. Солженицын провозглашает: "Нет у нас сил на Империю!" И тут же добавляет: "И не надо". Но в каком смысле "не надо"? В принципе или пока, тактически; не надо, чтобы воздержаться, поднакопить сил - и тогда уже на Империю?

Милитаризм не в желании войны, а в желании сохранить власть. Декларация "не надо империи" обесценивается тезисом о том, что нет Белоруссии и Украины, что народы этих стран - часть России. "К тем и другим я обращаюсь не извне, а как свой... Да народ наш и разделялся на три ветви лишь по грозной беде монгольского нашествия да польской колонизации".

В двойственности новояза есть "парадокс критянина". Критянин, который заявляет, что все критяне лжецы, говорит ли правду? В логике парадокс есть, в психологии нет. Если один и тот же человек делает два противоположных заявления, следует ориентироваться на то, которое наиболее опасно для окружающих. Если человек заявляет, что он не возражает против распада Российской империи, но тут же заявляет, что украинцы есть часть не Российской империи, а часть русского народа, следует считать, что он против распада империи.

Не квартирный вопрос, конечно, испортил москвичей. Да и нет "москвичей". После 1917 года в России все приезжие (и по факту – Солженицын с Украины, Путин из Питера и т.п., но главное, по духу). Жажда господства испортила квартирный вопрос. Идет экспансия – и вот уже Солженицын, приехавший в Москву с пустыми руками, оставляет потомками квартиру в престижном центре и виллу - все получено не по закону, а по особой милости московского мэра, которого Солженицын и поддержал в 1999 году. Квартиры есть, а счастья и совести нет. Так и с Империей – она есть (хотя куцая), а России нет. Чтобы Россия появилась, Империя должна исчезнуть.