Каких-нибудь 350 лет назад о загадочных московитах в Европе не было ни слуху ни духу. Ездить в чужие края русским людям дозволялось лишь по самонужнейшим государевым надобностям. Да русские и не стремились в Неметчину, представлявшуюся им вертепом проклятых еретиков, созданным на погибель православных.

Манеры немногочисленных русских путешественников Европу прямо-таки ужасали. Вот как описывает Ключевский один из эпизодов Великого посольства Петра I в Англии (1697 год): "В Дептфорде Петру со свитой отвели помещение в частном доме близ верфи, оборудовав его по приказу короля, как подобало для такого высокого гостя. Когда после трехмесячного жительства царь и его свита уехали, домовладелец подал куда следовало счет повреждений, произведенных уехавшими гостями. Ужас охватывает, когда читаешь эту опись, едва ли преувеличенную. Полы и стены были заплеваны, запачканы следами веселья, мебель поломана, занавески оборваны, картины на стенах прорваны, так как служили мишенью для стрельбы, газоны в саду так затоптаны, словно там маршировал целый полк в железных сапогах. Всех повреждений было насчитано на 350 фунтов стерлингов, до 5 тысяч рублей на наши деньги по тогдашнему отношению московского рубля к фунту стерлингов. Видно, что, пустившись на Запад за его наукой, московские ученики не подумали, как держаться в тамошней обстановке".

Надзиратели, приставленные к русским студентам за границей, доносили о бесчинствах своих подопечных. "Господин маршал д’Эстре, - писал один из них из Франции, - призывал меня к себе и выговаривал о срамотных поступках наших гардемаринов в Тулоне: дерутся часто между собою и бранятся такою бранью, что последний человек здесь того не сделает. Того ради отобрали у них шпаги".

Автор одного подметного письма рисовал непрезентабельную картину образа жизни своих соотечественников в Англии и Голландии: "Некоторые из них уже по закладным и попродали вещи и деревни, и деньги иждивают в бесчинии... Салтыков послан для самых нужных дел в Лондон, прибыв, сделал банкет про нечестных жен... и имеет метрессу, которая ему втрое коштует, чем жалованье".

В последней четверти XVIII века уже и европейские порядки и обычаи стали предметом сатирического изображения под пером русского путешественника. Во Францию приехал секретарь Коллегии иностранных дел Денис Фонвизин. Славившийся своим ехидным слогом литератор не пожалел аттической соли. "Мы теперь живем в загородном доме, называемом Belair, - пишет он в одном из писем. - Место прекрасное, окруженное садом, прозванным les Champs-Elysées, и Булонскою рощею... Ситуации такие, что везде видишь картину. Сию справедливость я отдаю охотно, равно как и ту, что сам Париж немножко почище свиного хлева. Я вам наскучил уже описанием нечистоты града сего; но истинно, я так сердит на его жителей, что теперь рад их за то бранить от всего сердца. С крыльца сойдя, надобно тотчас нос зажать. Мудрено ли, что здесь делают столько благоуханных вод: да без них бы, я думаю, все задохлись".

Более всего Фонвизина возмущает парижский разврат: "Здесь все живут не весьма целомудренно; но есть состояние особенное, называющееся les filles, то есть: непотребные девки, осыпанные с ног до головы бриллиантами. Одеты прелестно; экипажи такие, каких великолепнее быть не может. Дома, сады, стол - словом, сей род состояния изобилует всеми благами света сего. Спектакли все блистают от алмазов, украшающих сих тварей. Они сидят в ложах с своими любовниками, из коих знатнейшие особы имеют слабость срамить себя публично, садясь с ними в ложах... Словом сказать, прямо наслаждаются сокровищами мира одни девки. Сколько от них целых фамилий вовсе разоренных! Сколько благородных жен несчастных! Сколько молодых людей погибших! Вот город, не уступающий ни в чем Содому и Гомору".

И наконец, о соотечественниках: "Между тем, скажу тебе, что меня здесь более всего удивляет: это мои любезные сограждане. Из них есть такие чудаки, что вне себя от одного имени Парижа... чтоб дать вам идею, как живут здесь все вообще чужестранцы, то расскажу тебе все часы дня, как они его проводят. Поутру, встав очень поздно, мужчина надевает фрак с камзолом, или, справедливее сказать, с душегрейкою весьма неблагопристойною. Весь растрепан, побежит au Palais-Royal, где, нашед целую пропасть девок, возьмет одну или нескольких с собою домой обедать. Сие непотребное сонмище поведет с собою в спектакль на свои деньги; а из спектакля возьмет с собою свою девку и теряет свои деньги с здоровьем невозвратно".

Карамзин, побывавший во французской столице 12 годами позже, был, напротив, очарован Парижем. В своих "Письмах русского путешественника" он сложил настоящий гимн Пале-Роялю: "Там собраны все лекарства от скуки и все сладкие отравы для душевного и телесного здоровья, все средства выманивать деньги и мучить безнадежных, все способы наслаждаться временем и губить его. Можно целую жизнь, и самую долголетнюю, провести в Пале-Рояль, как волшебный сон, и сказать при смерти: "Я все видел, все узнал!"

По случаю революции Екатерина II запретила своим подданным посещать Францию. Собственно, мелкопоместные дворяне и до запрета не имели такой финансовой возможности. Русские в массе впервые увидели Париж в 1814 году, когда в него вошли русские войска. Федор Глинка в своих "Письмах русского офицера" не скрывает восторга. Вот описание парижского ресторана: "Вхожу и останавливаюсь, думаю, что не туда зашел; не смею идти далее. Пол лаковый, стены в зеркалах, потолок в люстрах! Везде живопись, резьба и позолота. Я думал, что вошел в какой-нибудь храм вкуса и художеств!" Но чудеса гастрономии только начинаются: "Нам тотчас накрыли особый стол на троих; явился слуга, подал карту, и должно было выбирать для себя блюда. Я взглянул и остановился. До ста кушаньев представлены тут под такими именами, которых у нас и слыхом не слыхать... Кусок простой говядины, который в каких бы изменениях ни являлся, все называют у нас говядиною, тут, напротив, имеет двадцать наименований. Какой изобретательный ум! Какое дивное просвещение!" Ну и, разумеется, всюду страшная дороговизна: "И вот мы уже в Париже и на квартире!.. За три великолепно убранные комнаты со всеми выгодами, с постельми, диванами, люстрами и зеркалами с нас берут 15 руб. в сутки. Это дорого, но так берут только с русских!.. Мы купили сюртуки, круглые шляпы, чулки, башмаки, тоненькие тросточки и вмиг нарядились парижскими гражданами... Разумеется, что с нас взяли втрое за все, что мы купили".

В строгие николаевские времена заграничный паспорт выдавали не всякому, а с разбором. Пушкин, к примеру, так и не сподобился и писал Вяземскому: "Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и бордели - то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство".

Или еще того чище: "Святая Русь мне становится невтерпеж. Ubi bene ibi patria. А мне bene там, где растет трын-трава, братцы".

И отчего-то всегда так получалось, что издалека русский писатель больше любил Россию и пуще кручинился о ее судьбе. Знаменитая переписка Гоголя с Белинским писана из Зальцбрунна в Остенде и обратно.

После крестьянской реформы из России в Европу ринулись проматывать свое имение бесчисленные помещики, а вслед за ними потянулись новые хозяева жизни, миллионщики-буржуа, откупщики и концессионеры, чиновники, составившие капиталы на казенных подрядах, - никому не сиделось в России.

Этот новый тип "заграничного русского" стал предметом журнальных дискуссий и выведен в романах Достоевского и Тургенева. Чего стоит одна только baboulinka из "Игрока", просаживающая на рулетке сто тысяч в два вечера! Или вот извольте - описание заграничного русского общества из романа "Дым": "...тут был и наш восхитительный барон Z., этот мастер на все руки: и литератор, и администратор, и оратор, и шулер; тут был и князь Т., друг религии и народа, составивший себе во время оно, в блаженную эпоху откупа, громадное состояние продажей сивухи, подмешанной дурманом; и блестящий генерал О.О., который что-то покорил, кого-то усмирил и вот, однако, не знает, куда деться и чем себя зарекомендовать... тут были, наконец, и рьяные, но застенчивые поклонники камелий, светские молодые львы с превосходнейшими проборами на затылках, с прекраснейшими висячими бакенбардами, одетые в настоящие лондонские костюмы...", а подле них, разумеется, "княгиня Annеttе, которая всем бы взяла, если бы по временам, внезапно, как запах капусты среди тончайшей амбры, не проскакивала в ней простая деревенская прачка; и княгиня Расhеtte, с которою случилось такое несчастие: муж ее попал на видное место и вдруг, Dieu sait pourquoi, прибил градского голову и украл двадцать тысяч рублей серебром казенных денег". Изрядно описано и лакейство иноземной прислуги - будто с куршевельских холуев списано, которые теперь горько стенают на все Альпы: что ж им теперь делать без щедрых русских визитеров и ихних "начаёв".

Ну а дальше пошли уже булгаковские "парижские кусочки" про Кондюкова Сашку, которого вытошнило прямо на министра, и прохвоста Катькина, плюнувшего "на Шан-Зелизе" на шляпку приличной парижской даме.

История, приключившаяся в Куршевеле с Михаилом Прохоровым, в полной мере нелепа. Подумать только - в Куршевеле завелась полиция нравов! А общество трезвости там не образовалось? Курорты испокон веков для того и существуют, чтобы там зажигать и оттягиваться. А вы думали, для поправки больных и слабых организмов? Римский философ Сенека тоже так думал, покуда не попал на знаменитый бальнеологический курорт Байи близ Неаполя. Образ жизни, который он там обнаружил, заставил его уехать на следующий же день. "Мест этих, - писал он, - несмотря на некоторые их природные достоинства, надобно избегать, потому что роскошная жизнь избрала их для своих празднеств... Они сделались притоном всех пороков: там страсть к наслаждениям позволяет себе больше, чем всюду, там она не знает удержу, будто само место дает ей волю... Я не хотел бы жить среди палачей, и точно так же не хочу жить среди кабаков. Какая мне нужда глядеть на пьяных, шатающихся вдоль берега, на пирушки в лодках, на озеро, оглашаемое музыкой и пением, и на все прочее, чем жажда удовольствий, словно освободившись от законов, не только грешит, но и похваляется?"

Курортными романами грешили и монархи, и рефлексирующие чеховские интеллигенты.

Чем Михаил Прохоров хуже нефтяных шейхов или африканских диктаторов, коротающих время на Лазурном берегу среди альпийских красот в обществе тружениц эскорт-сервиса? Да он гораздо лучше - во-первых, холост, а во-вторых, дам привез с собой. Неужели прежде полиция не замечала присутствия в Куршевеле большого количества юных русских барышень ослепительной красоты? Что, этим барышням не в посольстве Франции оформляли визы? К чему же это фарисейство?

Усматривать в действиях лионской полиции антироссийскую "политическую провокацию" не менее смехотворно, чем предполагать, что лионская полиция всерьез взялась за моральный облик туристов из России. Министр внутренних дел Николя Саркози использовал инцидент с Прохоровым в целях своей президентской кампании? Это абсурд. Для этого он должен был бы арестовать какого-нибудь французского миллиардера.

Всего вероятнее, инцидент с Прохоровым - личный пиар прокурора Ксавье Ришо. Он идет по следу сутенеров с февраля прошлого года, когда в Куршевеле был задержан некий австриец с каталогом call girls. Дело, как видно, зависло, и Ришо настоятельно требовалось продемонстрировать усердие. О нем написала вся мировая пресса. Он получил свои пять минут славы и обратил на себя одобрительное внимание самого высокого начальства. Засим инцидент исчерпан. Дамы и господа, расслабьтесь - ложная тревога. Добро пожаловать на наши лыжные трассы!

"А где же мораль?" - спросит, пожалуй, иной строгий читатель. Почему автор уходит от оценки поведения г-на Прохорова и его юных приятельниц? Боже меня упаси. Как сказал Василий Розанов: "Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали".