"Планета" - величаво называет свой новый спектакль Евгений Гришковец. В одном этом названии образ того концептуального простодушия, с которым он вошел в новую русскую культуру. Ставший автором и носителем самого актуального стиля, давший ему по сути собственное имя, Гришковец продолжает свое тихое шествие по театральному сознанию страны, сдавшейся ему в одночасье.

С тех пор как он появился в Москве со спектаклем "Как я съел собаку", каждую свою "интимную" историю он превращает в универсальный социокультурный проект. Суть его в том, что он отказывается от привычных театральных манипуляций, создает свою маску вне всяких "масок" и перевоплощений - из опыта предельной искренности и вместе с тем с искусностью опытного манипулятора. Эмоционально и филологически изощренный "Гришковец-проект" осуществляется как работа миноискателя: он движется по минному полю коллективного бессознательного, обнаруживая места наибольшего зашкаливания стрелки. Ему интересно, на каком уровне интимное превращается в коллективное. В этом смысле - не Фрейд, а Юнг ему товарищ. Медленно, но верно он движется к местам таких спаек, электрических разрядов, где "душа" встречается с "душой", где публика не разъединена, но связана уникальным театральным чувством единства. В одном из последних интервью он прямо сравнил это с эффектом античного театра. Театр вновь превращен им - этим неуклюжим картавым человеком в очках - в место коллективной исповедальни, в соборное место.

С нажитым в Кемеровском университете и просто данным ему от рождения тонким инструментарием филолога он движется по минному полю человеческих эмоций, не отделяя плохого от хорошего, зерен от плевел, сора от поэзии, государства от человека, любви от ненависти. Собственно, разве не в этом состояло главное ощущение от его первого "московского" спектакля "Как я съел собаку"? В этих историях о поезде, несущемся по стране с запада на восток, через дивные пейзажи, о которых каждый должен, проезжая, сказать "какая красота!", о матерящихся командирах и диком матросском ритуале "Перессык" на острове Русском, - самом страшном острове советского флота, обо всем этом Гришковец рассказывает так, что мы и любим, и ненавидим наше прошлое одновременно. "ОдноврЕмЕнно" - название его второго спектакля, и имя того божества, которому он служит, находя человека одновременно плохим и хорошим, в состоянии любви и ненависти, нежности и отчаяния, смирения и гордыни, переживающим тысячи эмоций и мыслей, каждая из которых достойна запечатлеться в слове, в жесте.

Женя воюет на территории, самой опасной из всех возможных: на территории больших коллективных эмоций, таинственных пульсаций и содроганий огромного социального "тела". Но оно у него еще совсем "тельце", маленькое и нежное, оно боится своего скорого грехопадения и наслаждается древним переживанием цельности. Цельный человек - вот каким находит себя зритель на спектаклях Гришковца. Он весь важен, весь един, весь оправдан перед Богом и самим собой, ему отпущены все грехи, потому что он их еще не успел совершить, потому что он их еще не осознал, потому что греха вообще нет.

Тут и выясняется природа тотального воздействия Гришковца на народных артистов, маститых критиков и юных барышень с горящими глазами.

Он оправдывает человеческую жизнь в самом трогательном ее проявлении, демонстрируя себя в семейных трусах, с неказистой фигурой, сжимающим в руках схему человеческого организма из школьного кабинета биологии (спектакль "ОдноврЕмЕнно").

Нежный художник, умеющий фиксировать причудливый и многословный поток сознания, он все больше слышит в нем тамтамы и командоровы шаги больших трагических событий. Его "интимный дневник" наполняется записями все менее интимного свойства: в новом спектакле "Дредноуты" (который теперь будет играться ежемесячно в клубе "Огород") он - исхудавший и суровый, сотрясаемый дрожью и сильнейшим смятением чувств, - рассказывает о безумном и мужественном состоянии войны, о моряках, отдраивающих кингстоны, чтобы бессмысленно погибнуть во имя странных ценностей. В финале этой истории про Ютландский бой 1916 года, когда единственный раз столкнулись два огромных флота - английский и немецкий, - он стоит опустошенный и подавленный величием дивного видения: прямо на него, мирно идущего по Тверской, движутся тени огромных кораблей и проходят сквозь него. Это тени идущей войны (или множества войн, в эпоху которых мы живем), и смятение Гришковца заключается в том, что он больше не знает, как ему примирить сознание абсурдности и величия Ютландской битвы, запредельное состояние мужчины в смертельной атаке и нежный, полный нюансов женский - то есть человеческий - мир.

В "Планете" Гришковец впервые по-настоящему сменил тему. Впервые женщина попыталась войти в его мир, принципиально лишенный пола. Эта женщина сидит в окне, за стеклом, иногда подходя к нему, иногда уходя совсем, иногда болтая по телефону с подружкой или возлюбленным, но никогда - с ним, бедным героем Гришковца, лишенном даже возможности прикоснуться. Только в самом конце он переместится за окно и они будут сидеть на кровати рядом, но не вместе. Молодая актриса Вахтанговского театра, играющая просто и тихо, как сам Гришковец, Анна Дубровская сама сочинила свои монологи. В них - смешная женская болтовня о платьях, сонниках, разгадывании снов, ссоры с любимым. Все остальное - это Гришковец, стоящий за окном с веточками. Он машет ими тогда, когда Анна в это окно выглядывает. "Нельзя, чтобы она увидела столько народу, пришедшего посмотреть на нее".

Наивный театр первобытного человека, театр архетипов всплывает в режиссерском языке Гришковца. Он пользуется мотыльком на проволочке, чтобы залететь к возлюбленной, коснуться ее платья и тела, потом он "летит" над землей, мимо разных городов и людей, простодушно вопрошая их о любви. В финале вместо мотылька на длинном шесте появляется спутник. Гришковец тихо перемещает его за окно, касается им Анниных волос и кладет в кровать, где спутник продолжает сигнализировать миру о небывалой силе неразделенной любви.

В этих тихих рассказах мы больше не узнаем себя. Сделав темой спектакля неразделенную любовь, Женя впервые оказался на сцене в роли не исповедника, терапевта социальных неврозов, а ранимого художника, слишком наивного, не эстетизирующего и потому банального. Сменив тему, он не успел сменить средства, превратиться из "одного из нас" в уникального художника. Но он перестал тешить барышень и народных артистов радостью взаимопонимания.

Он достаточно собирал камни. Возможно, настало время разбрасывать.