"Как молоды мы были". История пионерского движения в России
Музей "Лефортово"
Крюковская, 23

Бедная Надежда Константиновна, знала бы она, что к восьмидесятилетию созданной ею организации по всей стране останется всего лишь тридцать тысяч пионеров! И что эти пионеры не будут в своей клятве говорить ничего-ничего о своей готовности "жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия", а будут просто скаутствовать потихоньку, чиня заборы старушкам и собирая вещи в пользу малоимущих многодетных семей. И что на маленькой, в два робких зала выставке, посвященной истории пионерской организации (пугающе символичным образом проходящей в Музее "Лефортово", закрытом по техническим причинам и открывающемся, кажется, только по звонку в дверь и по предъявлении пресс-карты) не будет ни лозунгов, ни обличений, ни торжественных клятв поддержать эстафету, сохранить наследие и отдать жизнь. Будут портреты пионеров-героев по стенам (те самые - пастельные на кремовом фоне, 1968 года, работы Карповского, где лица всех девочек кажутся нарочно подсвеченными сполохами вселенского пожара), будут образчики галстучков, рапортов, значков - и скромное письмо от авторов выставки в картонном паспарту на стене: "Сегодня в каждой семье - несколько пионерских поколений... Авторы выставки считают, что исторический опыт пионерского движения в стране не потерял актуальности..."

Я брожу по зальцу (в соседнем почему-то шуруют милиционеры, вот они, технические причины; Акунина бы сюда, совершенно в его духе обстановочка) и беседую с уцепившимся за мой указательный палец и семенящим рядом ангелом в галстучке поверх пионерской, белой, как положено, рубашки, с неестественно серьезным личиком, с расплывшимся кровавым пятном на спине и с легким трупным душком, неудивительным, если учесть, что прошло более пятидесяти лет с момента боя под Изяславом. Меня умиляют аккуратно обметанные прорези для крыльев у него на спине, и Валечка, поняв, куда я смотрю, говорит: рубашки там такие выдают, на них Звезду подносят.

А Звезда твоя, спрашиваю, где? В созвездии Ориона, хмыкает Валечка, и я не спрашиваю дальше, сажусь на корточки перед двумя огромными, на табуреточки положенными кожаными томами и ахаю: "Книга Почета Пионерской Организации", фантом, неведомый реестр, о котором с благоговением писала "Пионерская правда", в который заносили Выдающихся Пионеров Моего Детства, отличившихся в сборе металлололома, или макулатуры, или звезд с неба, или костей ближнего с поля боя. Валечка отпускает мой палец и ждет терпеливо, пока я осторожно, медленно, трепетно открываю где попало тяжеленный том.

Вот как выглядит внутри "Книга Почета Пионерской Организации", дорогие мои сверстники, те, кто помнит и понимает: пять записей в золоченых рамочках на глянцевую страницу, слева - фотография усатого пионера с хмурыми бровями, слева - каллиграфическим девичьим почерком (какая ответственность, господи! небось к восемнадцати годам седели) имя, фамилия, город, дружина, пониже: "За технические заслуги" (построил подводную лодку на своем приусадебном участке?).

Валечка скучает, читает под стеклом на ближайшей витрине письма пионеров на фронт. "Валечка, - спрашиваю, - а ты в книге есть?". "Мы выбывали сразу, - нехотя говорит Валечка, - две канцелярии, в небесной не любят, когда здесь дубликат", - и, явно желая отвлечь меня от темы, читает вслух, безо всякого выражения: "Мне четырнадцать лет, и я очень прошу послать меня в разведку, на защиту родного города Сталина. Мать согласна".

Я пугаюсь, что сейчас он расстроится, распереживается, вспомнит тяжелое, и хочу взять его за детскую ручку, но к изумлению своему вижу, что личико Валечкино наливается кровью, и Валечка шипит так, что милиционер из соседнего зала нехорошо выглядывает: "Ненавижу... Ненавижу..." "Что?" - спрашиваю я, и он шипит, как гусак или как дымовая шашка: "Лезли сотнями... идиоты, их же били, как мошкару, лезли без ни-че-го, ни винтовки, ни гранаты, через заграждения: на подвиг! на подвиг! Идиоты... идиоты, ненавижу..."

"Валя, - говорю я, не веря своим ушам, - Валя, это я слышу - от тебя??? Oт тебя, который..." И тут Валечка придвигается ко мне так плотно, что ножкой в стоптанном сандалике наступает мне на ногу, и чеканно, дрожа от ярости, говорит: "Если... ты... сейчас... скажешь... хоть слово... про мост..."

И я отшатываюсь, а Валечка вдруг гаснет, обмякает, даже нимб его, кажется мне, становится бледнее, и он, раскинув крылья в стороны, прислоняется к простенку и тускло говорит мне: "Иди, иди, смотри выставку. Тебе интересно, наверное. Иди, я тут постою." И я иду, хотя у меня ноги не идут, конечно, теперь никуда, потому что мне интересно.

Горн, знамя, папочка "Моя пионерская клятва", галстук, значок - абсолютно как мои, я помню, как этот галстук пахнет, когда он сразу из-под утюга, я помню, как проворачивается вверх-вниз булавка значка, - я не могу воспринимать их как исторические реликвии, музейные экспонаты. Галстук исписан именами пионеров дружины (какой-то), а я на секунду, еще до того как успеваю это понять, столбенею, потому что вид исписанного галстука ассоциируется у меня только с последним днем лагерной смены, когда все писали всем на галстуках какие-нибудь штуки на память (и адреса, адреса!) - почему-то не запрещалось, артековская традиция, и самые сентиментальные девочки приходили в этих галстуках в школу первого сентября - впрочем, быстро надоедало. Один раз мне написали: "Живи, балдей, рожай детей", - и я оскорбилась от такой фривольности и дала мальчику в ухо.

Артековский галстук - легендарный, синий - тоже тут висит, - и я смотрю на него завороженно, он действительно не красный! - но не синий, белый с синими полосами, с красными и золотыми рисунками - горны, знамена, море, надпись "Артек". Я знаю мальчика, очень талантливого математика, который в "Артеке" - раю, посещение которого нам обещали за праведную пионерскую жизнь, - пытался покончить с собой, вешаясь на таком галстуке: не мог снести мысли, что кончится смена и рай надо будет покинуть, вернувшись в гностический ад, где у него была нищая мать-уборщица и четыре младших сестры.

Исписывание ритуальных обьектов вообще отдельная тема для фольклористов, кто-нибудь, наверное, уже занимается этим, какой-нибудь Андрей Бойко: вон барабан стоит из неведомого Дворца Пионеров, и на нем речевки и стихи, и среди банальных "Светить всегда, светить везде" вижу продукт чьего-то бойкого активистского творчества:

Пусть славный барабан
Ведет дворец вперед,
И первою на зов его
Дирекция пойдет!

И содрогаюсь, и ищу опоры, и рука моя ложится на Валечкино плечо, Валечка жмется ко мне и трется личиком, как котенок, и говорит: "Ну прости, прости" - хотя что мне ему прощать? - и в примирение добавляет: "Идем, покажу тут", - и подводит меня к витрине, в которой, натурально, лежит никогда не виданный мной предмет: зажим для галстука он называется, если верить табличке такое кольцо, как на палец, а на нем эмблема с костром и лениным, как на значке.

Я твердо знаю, что в мои годы на Украине таких не бывало, и Валечка таких тоже не помнит, я вообще подобные веши увидела впервые в конце восьмидесятых, в качестве дамского аксессуара для повязывания шейных платочков. Рядом с зажимом лежит "Инструкция к празднованию десятилетия Октября в пионерском отряде" (двадцать седьмой год, обещание немедленной войны, "...в Варшаве направленная капиталистами рука молодого монархиста убила нашего представителя товарища Войкова"), и рядом же - закрытая, к сожалению, брошюрка с заглавием: "К вопросу о нагрузке пионера (итоги обследования бюджета времени пионера ДВО)", 1925 год.

Да уж, говорит Валечка, - "хочешь жить интересно - иди к красногалстучным!" Это в каком же году? - спрашиваю, подразумевая, что, наверное, задолго до Валечкиного рождения, где-то в двадцатых. В 2002-м, говорит Валечка, - и в ответ на мое недоумение ведет меня (за указательный палец) к стенду, где лежит газета "Живи, страна Пионерия!", 17-23 мая 2002, именно с этим слоганом на первой полосе.

"Господи!" - говорю я, - и Валечка изумленно оглядывается и спрашивает: "Где?" Я извиняюсь и тяну его уходить, но он все стоит, качает лучистой головкой, сложив крылья, как на молитве, смотрит на газетку. И тут до меня доходит. Валечка, - говорю я и чувствую, что сейчас заплачу от жалости к нему, маленькому, - Валечка, ты с ума сошел, немедленно перестань об этом думать. Немедленно. Это совершенно другое, понимаешь? Это не то, что у тебя было. Сейчас ничего нет, осталось одно название, это крышка от гроба, ручка от шарманки, Валечка, побойся Бога с такими мыслями даже, Он же тебе шею намылит и скажет то же самое, что и я. Валечка, пойдем. Ну, пойдем же. Ага, - говорит Валечка и смотрит на газетку, - ага, иду, уже иду.