"След в истории: московская обувь с XIX века и до наших дней"
Музей археологии
Манежная площадь, д. 2

Я прихожу в музей под завязочку, прибегаю даже - двери в подземное царство поскрипывают недовольно, со скрипом пускает меня внутрь охранник, скрипя зубами, отдает мне билет кассирша, "Двадцать минут у вас!" - скрипит мне вслед хранительница. Внутренности музея похожи на декорации "Стартрека" времен палеолита: дерево и какие-то железные трубы. Выставка обуви - в одном из последних зальцев, маленьких, как пинетка.

Пинетки шили мы в пятом классе в качестве помощи бог весть какому производству, нам платили по 11? 8? 20 копеек за пару, некоторые девочки зарабатывали по пять рублей в неделю, шутка ли. Я очень надеюсь увидеть здесь пинетки - но нет, ничего такого, зато первое, что вижу от двери в зал, - боженька, верно, шутит - огромный сапог в половину моего роста - форейторский, почти без носка, похожий на раздувшуюся свинью, предназначенный не для ходьбы, но чтоб кустарники по коленям не стрекали, как будешь с донесением лететь.

Отлипнув с трудом от гигантов, начинаю смотреть по порядку, от первого - у двери - стенда. Самое прелестное открытие: оказывается, в обувном деле есть понятие "низкие формы обуви" - и это не те, которые продаются на Черкизовском рынке, а те, у кого голенища нет, - ботинки, туфли, какие-то "поршни" (как выясняется минутой позже - вырожденческая разновидность тапок). Гениальная фраза в лежащей на столике распечатке: "Сапоги пришли к нам с Востока в XIII веке". За стеклом наклеена "схема сборки сапога" - 14 этапов, одна из деталей умопомрачительно похожа на трусы, и моего пространственного воображения никак не хватает, чтобы влить ее в топографию сапога. Клейма, ставившиеся на подошвы сапог допетровскими мастерами.

Хочется увидеть "сапог гармошкой". Не нахожу такого.

Стендом дальше начинается петровская и постпетровская Россия: "...носить платье немецкое, исподнее, камзолы и сапоги и башмаки немецкие". Матроны ломали ноги на каблуках яблочком, купцы хромали от мозолей в неведомых доселе местах, но потихоньку Россия переоделась в туфли с пряжками и боты с пуговицами. Потом экспозиция делает судорожный скачок, минуя и женоподобные екатерининские балетки для героев-любовников, и павловские полупудовые сапоги прусского образца, и бисером шитые именные домашние туфли александровского купечества, - и мы оказываемся на этапе "Машинной революции XIX века". Мне видятся уэллсовские ужасы; на самом деле речь идет, конечно, о конвейерном производстве: бархатные белые, с черными носами ботинки соседствуют с розовыми, неприлично атласными бальными туфельками на огромных бантах - но вот эти зеленые бархатные домашние сапоги с золотой вышивкой, с ушками, куда можно сунуть пальцы, чтобы плотнее натянуть родную обувку, - не говорите мне, что это машинное производство, и вон там, на заднике, - не монограмма ли? Непонятно.

Дальше в индустриальном галопе скачет обувь фабрики "Скороход" - бендеровские желтые ботинки, двухцветный детский сапожок, промокающий от полкапли первого осеннего дождя, дамские туфли, покрытые какой-то мерзкой, облезающей на каждом шаге серой краской. Фотография здания фабрики "Парижская коммуна" соседствует с дивной сепией дореволюционных обувных рядов - "Обувь варшавская и заграничная". По моей логике, последний стенд должен как раз и показывать обувь современную, как заграничную, так и варшавскую, - но нет, конечно, нет, логика организаторов выставки совсем иная, они не забывают, что путь земной есть самый короткий из всех путей, и можно проплясать его хоть отрубленными ножками в красных башмачках, - а дальше тебя ждет долгая дорога в никуда, и экипироваться в нее нужно тщательно, долго и с умом. Ритуальную обувь поместили они на последний стенд, а проще говоря - покойницкие туфли, шитые, как объясняет мне терпеливо подвешенная понизу табличка, обязательно левой рукой, без узелка на нитке, слабым швом - чтобы, видно, не убежали мы далеко, завидев огненные языки и услышав рев поджидающих нас хозяев ада. Покойницкие туфли похожи на маленькие каноэ - два лепестка, сшитые посередине, шов проходит по подошве, огибает пальцы и обрывается на неглубоком носке. Мне очень хочется потрогать туфли пальцем, они кажутся мне совершенно необходимыми в этом подземном царстве, черт, думаю я, чтобы им стоило здесь, в Музее археологии, делать бахилы, надеваемые поверх обуви гостей, вот такими?

Неожиданно в зальце с обувью гаснет свет. Я выхожу, протянув вперед руки, в слабо освещенный центральный зал. Никого нет, ни души, входная дверь прикрыта - если не заперта. У двери, лицом ко мне, стоит девочка лет двенадцати, не смотрит на меня, занятая важным делом: старается, чтобы ее крошечные голые груди было видно - или не видно? - сквозь крупный ажур тоненького свитерочка. Я смотрю на нее как завороженная. Девочка поднимает на меня большие и очень спокойные глаза. На ногах у нее странные для московской зимы туфли, похожие на маленькие каноэ - неглубокий носок, шов посередине. Я, кажется, опоздала отсюда выйти.

"Жизнь в рамках"
Выставка фотографических рамок XIX - конца ХХ века
Исторический музей
Красная площадь, 1/2

Сам период волей-неволей вызывает мысли о "России, которую мы потеряли" - вне зависимости от того, что именно нам показывают создатели экспозиции, - фотографические ли рамки, домашние тапки, чайные банки. И естественно, только входишь в низкий коридор "залов у Воскресенских ворот", как слева сразу - бархатом обитый стул за стеклом и какие-то благородные юноши на ностальгического цвета фотографиях. Пока ходишь по экспозиции, начинаешь понимать, что на этой конкретной выставке все будет выворачивать тебе душу, - и камерностью, лиричностью ассоциаций с "фотографией в рамке" как таковой, и периодом, и тем, что экспозиция "проиллюстрирована" частными снимками работы неизвестных авторов.

Снимки как раз не вставлены в рамки за редкими исключениями (видимо, просто не стали вынимать те, которые обрамленными уже музею достались), а висят по стенам в простых музейных портмоне, - гениальная задумка, очень четко дистанцирующая снимок и рамку, придающую ему немедленно тот или иной внятно-сентиментальный, камерный, интерьерный тон. Но мне все-таки очень тяжело сосредоточиться на рамках, когда вокруг так много фотографий, меня завораживали всегда частные снимки, сделанные невесть кем, невесть где, при невесть каких обстоятельствах, - и я заставляю себя смотреть на рамки силой, и все время отвлекаюсь на то, что могло быть их содержимым: групповая фотография (дача? курорт?), где среди множества людей с открытыми лицами молодая, кажется, женщина, с головой, закутанной едва прозрачной белой сеткой, - ожог? оспа?

Еще одна курортная, видимо, фотография - в траве лежат матрасы, на них, лицом к зрителю, четыре офицера, все как один в белом, с усами и улыбками, и посреди офицеров - одна лукавая барышня. Надо всей группой склонился солидный господин в черном цилиндре - и если это игра в шарады, то я проиграла. Парадная фотография у постели больного юноши, мученически глядящего в объектив, две нежно держащиеся за руку институтки, ребенок с чудовищным взглядом падающего ангела... Рамки, да. Рамки.

Простите.

Рамок тут около двухсот - от произведенных конвейерно на фабриках до авторских работ художников Соколова и Зиновьева, от крошечных рамок-медальонов до нелепых "домиков" - загляни в окошко - а там Пал Иваныч сидит. Рамки как предмет интерьера - еще помню у одной из бабушкиных подруг камин полки, заставленные-заставленные-заставленные сплошь рамками всех калибров и мастей, от старых порыжевших чеканок с изображением неведомых речных дев (здесь есть такие) до пластиковых, открывающихся вбок с мерзким щелчком и напоминающих дешевые украшения кладбищенских оград (здесь таких почти нет).

Рамки висячие, стоячие, на цепочках, двух- и трехставные, одно- и двусторонние. Рамки как высокое искусство - инкрустированные золотом и камнями, выдержанные в стиле модерн или барокко, и рамки как расхожий кич - дутые сердечки с целующимися голубками, грубой резьбы псевдонародные поделки.

Лица, запертые в четырехугольных окнах, в овальных нишах, в круглых иллюминаторах, сплюснутые картоном и бархатом семейных альбомов, измученные тряской в душном латунном медальоне на солдатской груди.

Я возвращаюсь в большой зал и в широкой белой раме музейного окна вижу древние стены, булыжную мостовую, застывшую старуху-богомолку с коробкой для пожертвований на ушедшей в прошлое шее. Окрик, старуха спохватывается, бредет, старинная фотография исчезает, остается утро, двадцать первый век, Красная площадь, Москва.