"Наше счастливое детство"
Игрушки, книги, предметы быта, детские рисунки, живопись, графика, плакат 1920-1950-х годов
Исторический музей,
Красная площадь, 1/2

Это город забытых игрушек,
Это город забытых игрушек,
Это город забытых игрушек,
Здесь не любят веселых гостей.
Мы поставим вас всех на колени -
Не будите минувшего тени!
Не будите минувшего тени!
Уходите отсюда скорей! Эсфирь Эмден, "Дом с волшебными окнами"

Умом-то я понимаю, да, что ничего из "моих" вещей там не может быть - ни тигра-гидроцефала, ни утерянного в парке Шевченко резинового, однако ворсистого, прекраснейшего Чебурашки, ни "немецкой" (а может, и впрямь немецкой?) куклы, обкорнанной нами с Сашкой "под парижанку", - тут, понимаете, годы двадцатые тире пятидесятые, нечего тут делать моим юным игрушкам - и все-таки я боюсь, медлю, прежде чем войти в зал.

На лестнице было мне слышно, как поют приглушенные далекие детские голоса: "Эх, хорошо бойцом отважным стать, эх, хорошо и на Луну слетать", - почти церковный хор, маленькие ангелочки, давно умершие в толстых тетушек, умерших, в свою очередь, в шамкающих бабушек, наверное, умерших уже совсем - или нет? Я ждала, что в зале пение окажется почетче и посильней, - но нет, источник звука, видимо, на лестнице и находится, а в зале поет нечто совсем другое - широкоэкранный телевизор, притулившийся сбоку от инсталляции из гипертрофированных картонных кубиков ("Б - белка", "Р - ракета", "З - знамя").

По телевизору крутят некий документальный фильм - вернее, некую ленту, составленную из старых документальных и агитационных лент: скачущие на горшках, как на лошадках, толстые младенцы (видимо, считалось умилительным), карапузы лет трех-четырех, таскающие охапочками сено на какой-то сеновал (тоненькая девочка за моей спиной возмущенно говорит: "Они же маленькие!"), надпись на черном экране: "В далеких горных аулах набирает силу пионерское движение".

Парады физкультурников, какие-то хоры, какие-то декламации, все - групповуха, нет индивидуальных кадров, не было такой вещи - индивидуальное воспитание, отдельно взятый ребенок, была - коллективная жизнь, общее детство, неделимые игрушки. Фильм обрывается ровно там, где появляется класс, похожий на мой, школьная форма, похожая на мою. Не заканчивается, а именно обрывается, как если бы с кассетой что случилось, - видимо, знак мне, не будет тут ничего твоего, не бойся - и хорошо, не боюсь.

Экспозиция вся какая-то концентрическая - круглый зал, внутри него - круглая сцена (с циферблатом вместо ковра), внутри сцены - круглая горка с деревянной лошадкой в самом уже центре, в сердце экспозиции, - не удержались и спошлили на тему "года Лошади" или случайно пришлось? По стенам - картины, стеклянные шкафы с экспонатами, с потолка свисают -крУгом опять-таки - посвященные детству-материнству агитплакаты, переливаются мягким мерцанием цветные лампочки, голова кружится слегка. Этого ли от нас хотели - легкого головокружения, моментального, хоть и короткого, отторжения реальности, попадания в фантасмагорию детства, в выхолощенную, кристальную, каждым из нас тщательно для личного пользования созданную сказку - попадания в глубь стеклянного шара, тряхнешь - идет снег, саночки катятся, шагает кот в алых, как пионерское сердце, высоких сапогах...

Экспозиция для исторического музея очень, очень плоха, непривычно и пугающе плоха: экспонаты не аннотированы (кроме картин), о принципе разбиения экспозиции на тематические секторы можно только догадываться, сопроводительных бумажек не раздают. Создается очень сильное впечатление, что экспозицию монтировали чуть ли не наспех - к новогодним каникулам, что ли: приходите, дорогие дети, посмотрите, какой была бы ваша жизнь в доисторические времена.

Однако детей на выставке мало - да и что им делать тут, если задуматься? Вот та девочка лет шести - что она поймет, глядючи на специальный бланк, озаглавленный: "Интересы пионеров звена" (среди прочих - "Жоликова Ирина: чтение пионерской стенгазеты")? Что мальчику этому толстенькому лет двенадцати говорят потрепанные горн да барабан? (как по команде, мальчик поворачивается к маме и громко спрашивает: "Где тут сувениры покупать?") Это не их мир, они его не то что не помнят, не знают, не понимают - они его не воображают себе, не могут себе вообразить, тут бы экскурсовода и табличку под каждую ручку-промокашку - тогда бы, может... Но нет табличек.

Полка с книгами (отдельная от полки с учебниками) - "Горе, горе, крокодил наше солнце проглотил", Гайдар - и Перельман, все эти шахматы-математики-физики для самых маленьких, слабеньких, худеньких - о, мир наш, мир самых умненьких, мир строгий и прекрасный, с олимпиадами городскими-областными-районными, с интернатами для одаренных и заочкой МГУ, с почестями, которыми боевые одноклассники редко, раз в году, после выигрыша очередного турнира, воздают отпетым "ботаникам", добавляя к скомканной похвале одобрительный подзатыльник. И тут же, конечно, пионеры-герои, мальчиши-кибальчиши, и большой (но плоский) том "Детские годы Ильича", на обложке которого и изображен, собственно, гимназист Ильич, чудо как похожий на невинно убиенного царевича. На полку же с учебниками не без юмора водружен огромный, мерзкий и страшный железный будильник.

Я обхожу картины; тут есть странное, завораживающе-андрогинное "Утро" Яблонской, с этой дивной девочкой, едва отличающейся от мальчика, длинненькой и ломкой, как олененок, в мальчишеских спортивных трусиках; тут же страшная, как смерть, "Опять двойка" - и на фоне всего этого патриархального реализма невероятные "Юные натуралисты" Черемных - толстоморденькие, почти карикатурные, преувеличенно серьезные, похожие на пиксаровских мультяшек, яркие и сочные. И Дейнека, да, 1938 год, "Будущие летчики": три сидящих на пристани подростка, из них двое - совсем голые, со спины. (Коля говорит: "А в трусах - это явно комсорг, объясняет им, типа: вырастете - трусы наденете, на самолете полетите...") Вообще много изображений детей голыми и со спины, пляж, там, пионерский лагерь, все относятся к периоду 30-40-х годов - презумпция детской невинности, позже развеявшаяся, кажется мне, в ходе общей народной борьбы с плотью.

"Пионерлагерь", "Горнист", "Прибыл на каникулы" - ах, да было, было счастливое советское детство, существовало, и многие счастия этого детства были в своем роде опытом уникальным, недоступным детям свободных стран: опыт, например, захватывающего счастья при исполнении массового обряда - марширования на параде, пения пионерской песни, выкрикивания речевки - этого острого счастья принадлежности единой силе, доступного в такой мере лишь детям тоталитарных режимов, еще не озабоченным осознанием предлагаемой идеи, а просто испытывающим чувство упоения цельностью мира и безопасностью своего маленького, утленького, но очень четко обрисованного места в нем, - ощущение, знакомое еще только язычникам, пляшущим бешеную единую пляску под бубен своего шамана.

Господи, да советским ребенком я испытала то, что мне никогда не далось потом в качестве еврейского взрослого человека, - я испытала то самое, библейское почти, чувство принадлежности избранному народу, избранному советскому народу; спасибо тебе, истово думала я, когда мне было, скажем, шесть или семь, спасибо тебе (боженька? папочка? дедушка Ленин?) за то, что я не родилась, скажем, в Америке, где бедные голодные неграмотные дети вынуждены трудиться на толстых, страшных специалистов с утра до вечера и с вечера до утра, спасибо тебе за мишку, и маму, и кроватку, и кашку, и даже за макароны с молоком, которые я терпеть не могу, но все же - спасибо, спасибо, спасибо. За наше тебе спасибо счастливое детство.

Уже у выхода меня ждет шок, настоящее, очень сильное переживание: среди выставленных игрушек я вижу бычка на тоненькой, чуть приподнятой досочке. Ножки у бычка как-то нехитро прикреплены к тельцу, кажутся разболтанными - и тут я понимаю, что это идет-бычок-качается, что это ох-доска-кончается, - но у меня никогда не было такого бычка, я никогда не видела такого бычка, я считала этого бычка мифическим существом, авторским детищем Агнии Барто.

И только вот тут, стоя перед деревянным бычком, я наконец понимаю: нет здесь ничего моего, есть похожее, есть предки и предтечи, но моего детства тут, слава богу, нет, мое детство еще не иссохло до состояния музейного экспоната, не сморщилось в комочек информации, которую турист ленивый может незаметно проглотить, закусив толкованием с расположенной внизу аккуратной беленькой таблички. Нету тут моих игрушек, фартучка моего, галстучка, ослика, козлика, нету их тут, мамочка, папочка. Идемте, мамочка, папочка, будем, что ли, на антресолях их искать.