"Кто не с нами - тот против нас: агитационное искусство первых тридцати лет Cоветской власти"
Музей современной истории России
ул. Тверская, 21

Я хожу по выставке, и параллельно со мной по ней ходят какие-то французы: мы, как рыбки в аквариуме, постоянно обмениваемся взглядами, но держимся подальше друг от друга, поближе к стеночкам. Уже в первом зальце, среди вручную подрисованных аляповатых выпусков "Окон РОСТа" ("История про бублики и бабу, не признающую Республики") я наблюдаю их потуги понять сделанные трафаретным неровным шрифтом чеканные надписи; наконец мужчина тычет пальцем в какое-то слово и восклицает: "Социалистик!" "О! - говорит дама, - социалистик!" - и полностью удовлетворившись, они движутся дальше, а я еще некоторое время стою перед сколоченной из реек большой пятиугольной звездой (плакат выставки, пояснительный текстик), на которую натянута единственная в мире, незабвенная, неповторимая ткань - алый шелк наших пионерских галстуков. Значит, его еще производят. Господи.

Я догоняю пару уже во втором зале; дама примеривается объективом дигиталки к каменному примитивистскому панно - горшок, ложка и троглодитами высеченные буквы: "Кто не работает - тот не ест". Мне это не очень интересно, я обхожу даму, гляжу на стену - и сгибаюсь, как если бы мне дали под дых: хоругви, обана, три, пять, темно-розовые, багряные, пурпурные хоругви развешаны передо мной - и на них масляной краской, кусочками белой ткани, шнурками выписано: "Пролетарии всех стран...", "Путиловцы!..", "Наш враг - ...", господи, как минимум две хоругви, вижу я, выкрашены вручную, они были белые! - вот тут, вот тут я четко вижу контур споротого креста, но самое интересное - там, крайняя слева, висит хоругвь малая, бархатная, алая, и на ней - венок, меч, молот, цветы, неровные буквы: "Вся власть народу!" - и я понимаю, что они сделаны из порезанных офицерских кокард, белых фуражек, золотых погонов, блестящих эполет... Мне становится дурно, как если бы они были сделаны из ногтей, кожи, волос. Я отхожу влево, тут никаких хоругвей, тут много-много документов под стеклом, это легче - или нет?

"Общественный суд над сочинениями производственного коллектива при научно-композиторском факультете Московской консерватории: программа-анкета", три графы: "Автор | Произведение | Ваши впечатления". С живостью воображения надо бороться, говорю я себе, нехорошо. Вон, смотри, на машинке набитый листочек "К. Малевич: о новых системах в искусстве", на месте опечаток - черные квадратики, и рядом - "Резолюция по докладу о чистке АРХ" - при чем тут агитискусство?

Ладно, французы у меня за спиной явно желают протиснуться поближе к стеклу, я отодвигаюсь, прохожу мимо образцов ситца - аэропланы, барабаны - я до сих пор помню трусики с горнами и галстуками, мимо плаката "Кинонедели Народного комиссариата просвещения, 1928 год" (фильм "Нижний Новгород - отгрузка продовольствия для Москвы") - и вижу стеклянную этажерку - как в лучших домах: тарелочки, чашечки, кофейные ложечки - с гербами, серпами, портретами Ленина - Кирова - Дзержинского, обещанный мне в пресс-релизе агитационный фарфор.

Узбекская пионерка, читающая книгу, колхозница, качающая дитя, Сталин, принимающий парад. Я наклоняюсь, чтобы рассмотреть то, что стоит внизу, - да так и сажусь на пол, к ужасу смотрительницы (мимо проходят французские ноги, цокают каблуки, у дамы на чулке дырка размером с пятак): фарфоровые шахматы на фарфоровой доске, красные против белых; король и ферзь красных - красна девица и добрый молодец, серп, сноп, свет; пешки - по пояс обрезанные красноармейцы, лихие, в буденновках и шинелях, все как один прекрасные в своей черноусости, - но гораздо, гораздо прекраснее белые фигуры, неподражаема бледность прозрачного фарфора, король - Смерть, ферзь - видимо, Разврат, черноокая дева с голой грудью и кармином торчащих сосков, и пешки - невероятные, белые, тоже по пояс обрезанные рабы - почему-то в черных шапках, с кокаинистскими глубокими тенями вокруг огромных запавших глаз, со страдальческим выражением одинаковых лиц, опутанные фарфоровыми черными цепями поверх фарфоровых белых рубах, и я не могу отвести от них глаз, не могу, и если бы не шипела над моим ухом тетечка в буклях - я бы просидела здесь еще долго, но приходится вставать с пола и идти к выходу, вслед французам.

Помни, говорю я себе, помни, - это бывший Музей революции. Здесь всегда выставлялись эти же экспонаты, только подписи были другими.

"Антикварный салон"
Центральный дом художника
Крымский вал, 10

Между прочим, 100 рублей за вход и двадцать минут в очереди.

Самое сильное, самое острое впечатление, заставляющее меня с удовольствием зажмуриться, - что я в музее, где все продается. Я ничего не могу купить, это запредельные цены, запредельная роскошь, но сама идея, что все, видимое мной в музеях и априорно считаемое бесценным - национальным богатством, исторической реликвией, - вот стоит тут, наделенное ярлычками, ждет того, кто побогаче меня. Мужичок за спиной говорит такому покупателю: "Вот этот автор, между прочим, выставлен в Третьяковской галерее! - а я его миниатюры вам по 150 долларов отдаю!". Я смеюсь, и он смотрит на меня злобно.

И прав.

Изо всех щелей здесь все-таки лезет "Экспоцентр" - главный организатор "Салона": тут стенды с журналами, там лавочка с минеральной водой, тут буфет, там куча новодела "под старину" - дверные ручки, глазки, звоночки, замочки, рамочки - или уж совсем какой-то отрыв, вроде поддельных африканских статуэток: с чего? как? Ладно, думаю я, фиг сделаешь африканскую статуэтку, способную затмить вот это - роскошный новехонький гарнитур в стиле ампир, ручки-ножки покрыты позолотой - обтянутый сияющим атласом с двуглавыми орлами! - хорошо хоть не с путиными двуглавыми, спасибо. Новодел вообще занимает большое пространство, и что хуже всего, рассеян то там, то сям, не отвернешься - но я все прощаю организаторам за двух настоящих попугайчиков мейзенского фарфора - Айрис Мердок, как бы ты радовалась тут, как бы радовалась! - и за прелестное, яркое, нежное яйцо Фаберже с маленьким синим камнем на макушке, с крошечным замочком на животе, беременное неведомым мне секретиком.

Странный шум тут стоит все время, и я не сразу понимаю, из чего он складывается: это бой огромного количества старинных часов вперемешку со звоном мобильников; тут мало кто без мобильника, вообще специальная такая публика, много быковатых мужчин и очень неброских, очень дорогих женщин, - и только чья-то случайная пипетка в ярком розовом платье неуместно громко восторгается лежащим на пузе бронзовым медведем - пресс-папье. Я трогаю медведя пальцем: он теплый. Почетная старость вещей, лелеемая старость, думаю я, мне бы такую однажды, вот бы...

Ближе к выходу прекрасная сцена: два слегка выпивших антиквара мягко толкают друг друга в плечи, с каждым ударом увеличивая заряд и амплитуду, и их молча разнимает девочка лет десяти, выглядящая точь-в-точь как старинная фарфоровая кукла: бархатное платье с пышнейшей юбкой и белым лифом, перевитые атласными лентами тщательно уложенные локоны, подведенные глаза, нарумяненные щеки, шляпка, которую антиквары вот-вот собьют с девочкиной головки. Женщина, облокотившись на стеклянную этажерку, невозмутимо курит. В этажерке - агитационный фарфор первых тридцати лет Советской власти: узбекская пионерка, читающая книгу, колхозница, качающая дитя, Сталин, принимающий парад. Тарелочки, чашечки, кофейные ложечки. И - не верю, не верю, боже! - по пояс обрубленная фигура в черной шапке, с кокаинистскими глубокими тенями вокруг огромных запавших глаз, со страдальческим выражением лица, опутанная фарфоровыми черными цепями поверх фарфоровой белой рубахи.

"Сколько вы хотите за эту пешку?" - спрашиваю я. Дама оборачивается и смотрит на меня, как на экспонат. "Почем вы знаете, что это пешка???" - "Случайно". - "Триста долларов". И добавляет, совсем как на Черкизовском рынке: "За двести восемьдесят отдам". Нет, говорю, куда мне. Тут один из партнеров дамы, наконец, залепляет другому партнеру в морду, фарфоровая девочка разражается плачем, дама отделяется от этажерки, если я сейчас протяну руку и схвачу пешку, никто не заметит, но я только смотрю в страдальческие глаза и предательски ухожу.