Библиофильские страсти
Музей экслибриса
Пушечная, 7/5

Экслибрисов в музее мало, зато много маленьких-маленьких книжечек, штук черт-те сколько, весь коридор, стеллаж за стеллажом, от пола до потолка, я никогда не могла понять - зачем, зачем нужны маленькие книжки? Хотя нет, кривлю душой, один раз я поняла - лучше некуда, тогда был май, температура плюс много-много градусов, наверное, как сейчас, на мне было отвратительное бесформенное хаки и шапка пидорка - военная форма тип Б, курс молодого бойца, база с многозначительным названием "Джулиус", абсолютный ступор, гусеница, ползущая по сапогу, напоминает о танке, и по всем карманам, вперемешку с пластырем и патронами, у меня распиханы крошечные томики "Поэзии Серебряного века", привезенные Витей из Москвы за несколько месяцев до, и, собственно, за счет этих книжечек я, кажется, и выживаю; в таких условиях можно полюбить даже Пастернака - по крайней мере, я многое ему простила. Вот они стоят здесь, семь томиков, и разве что ради этого...

Кроме меня тут бродят три человека, один поминутно вытирает чем-то руки, черт, мне с утра люди напоминают нелюдей, этот смотритель похож на Печкина, добрый день, да, я журналист, спасибо, конечно, подожду. Он исчезает за буклетом, а двое других, похожий на Бендера молодой человек маслянистой наружности и похожая на печальную лахудру девушка, ходят от полки к полке. Я прохожу в зал, где все экспозиции музея расположены рядком-рядком по стеночкам, здесь и вправду экслибрисы, весь центр экспозиции занят невероятным кошмаром, - "Пушкиниана в экслибрисе". Изумительная демонстрация нашего всего, установки "книжка-Пушкин": обезьяний профиль, искаженный порой настолько, что опознать прототип можно только по первичным признакам, - кудрям да бакенбардам, - оказывается вписан в десять, двадцать, тридцать клейм, коими тщеславные обладатели недорогих томов страстно метят свои нехитрые сокровища. Путин - наш президент. Плисецкая - наша гордость. Пушкин - наш экслибрис.

Печкин уводит меня в коридор и там показывает официально зарегистрированный герб музея, коий и есть его славный экслибрис. Я выражаю восторг. Почему-то рыцарский шлем, на нем дракон, на драконе георгий, внизу надпись "ХРАНЮ КНИГУ" - видимо, для тупых, как мы.

За мой восторг Печкин дарит мне томик "Вильнюс, Рига, Таллин в экслибрисах" размером с сигаретную пачку и томик Симонова размером с два спичечных коробка, а также плакатик, а также календарик, а также пресс-релиз, а также много маленьких карточек и бумажечек. Все это я упихиваю в сумку, и умиленный Печкин знакомит меня с маслянистым молодым человеком - это, оказывается, Андрей Рыкованов (конечно, конечно, я знаю это имя, очень приятно, вот не ожидала), художник-микроминиатюрист ("нанотюрист?" - хочется спросить мне, но воспитание не позволяет), он в основном высекает стихотворения русских классиков на зернах риса и мака. Андрей Рыкованов заученными фразами рассказывает мне о своих работах, хранящихся в музее экслибриса, а также даримых Путиным японскому премьер-министру, а также занесенных в Книгу рекордов Гиннесса, черт побери, я не могу понять - зачем, зачем, какого беса рисовать портрет Пушкина (а кого же еще?) на маковом зерне, приписывать восемь строчек "Талисмана", копировать росчерк великого поэта и все это вклеивать в черную рамочку под лупу? Спрашиваю великого художника, и великий художник отвечает заученным текстом: "Когда я служил в армии, мне захотелось красиво оформить любимое стихотворение Александра Сергеевича Пушкина", трах, бах, с ума сойти - да ведь он говорит, кажется, про дембельский альбом!... Мямлю для виду еще пару вопросов и вылетаю за дверь, где меня стережет белесый цербер в пляжной шапке, девушка великого художника, строго вопрошающая: "А вы, собственно, будете об Андрее статью писaть?" Нет, говорю, нет, ну, может, сделаю врезку, дверь здесь надо открывать самим, наконец, лестничная клетка, салон связи, гомон, жара, жара.

Акмеисты
К 115-летию Николая Гумилева
Музей литературы серебряного века им. Брюсова
проспект Мира, 30

Со второго этажа охранник извлекает для меня извивающегося смотрителя, и мы идем коридорами к маленькой двери, почему-то запертой на ключ. Перед дверью стоят два фемининных идола, сделанные из обоев, две дамы со сбежавшими собачками, это часть экспозиции? - ах, нет, это у нас была выставка "Образ Прекрасной Дамы в поэзии и музыке" - а также в обоях и ковровых покрытиях? - ура, дверь открылась, слава богу, нежарко тут. Пока я хожу по крошечному зальцу, он извивается за моей спиной. Выставка - четыре или пять стоечек, ничего из постоянной экспозиции, воркует извиватый, все из фондов Государственного литературного музея. Голубые картинки на голубых стенах - копии работ Мухи, это по смыслу? - ну так, застенчиво извивается смотритель, в духе времени. В духе Белого скорее, но кто считает, что правда, то правда, время-то было одно, и было его мало, отведено по небольшому кусочку, даже и разжевать не досталось, проглотили быстро, бешеные годы и тех - кот наплакал, одна Одоевцева дотянула до двухтомника обо всех-всех-всех, вот она, на силуэте работы Кругликовой, кого только не выдравшей из черной фотографической бумаги. Здесь Ириночка похожа на вдохновенную машинистку из-за этой ее сумочки на коленях, а Ахматова - на черепаху, а Адамович - на Гумилева, а Анненский на фото похож на Якубовича, а уж на что похож Ауслендер на этой невероятной фотографии, где он в трико и в перьях, - страшно и подумать, кажется, у меня обсессия, хватит, хватит сходств. Самая большая стойка посвящена, собственно, Гумилеву, несколько фотографий, несколько книг, вырезка об аресте, вырезка о суде, вырезка о расстреле, пуля не сохранилась, на пюпитре - раскрытый том, статья "Наследие символизма и акмеизм", приготовьте свои валторны. Маленькая витриночка с маленьким Маковским, последним побегом невероятной купины Маковских-художников: портрет со стишком о "сафире", обложка сборничка и толстые "Страницы художественной критики", том первый, больше ничего, а по Ауслендеру и того меньше, вон они лежат с Кузминым под одним стеклом, объединенные не то по родству, не то по манере подражания младшего (блестящего стилизатора) - старшему (блестящему новатору), не очень удачной, правда, на этот раз.

Ауслендер глядит развратно, Кузмин строго, взгляды их пересекаются далеко за пределами деревянной рамы, где-то в районе декольте Одоевцевой, в районе пробора Адамовича, в районе блестящих пуговиц на груди Георгия Иванова, уложенных - с сальною ли иронией, без нее ли - под одно стеклянное одеяло: молодые наследники, не очень блестящее будущее акмеизма, не очень известное, не очень далеко ушедшее, но зато дольше прожившее, больше написавшее, дальше уехавшее. Слава богу, не вернувшееся.

Сатирикон, сатириконцы, сатириконство
К 120-летию Аркадия Аверченко
Музей литературы ХХ века
Трубниковский пер., 17

Бесшабашные родители бессловесного журнала "Крокодил", два издания - "Сатирикон" и "Новый сатирикон", как трогательно наблюдать вас отсюда, из эпохи вернеровского лаконизма. Раздеалемся сразу с вопросами сходства: Гуревич похож на таксу, Аверченко - на Королева, Алексей Толстой - на своего дедушку, Брюсов - на Северянина, слава богу, все, теперь можно к делу. По стенам - карикатуры, в витринах - тоже карикатуры, тексты, фотографии, письма, последыши прекрасного мира, обноски коллективного счастья, измочаленного позже нищетой, разрухой, преследованиями, эмиграцией, приведшим к полной потерей того, чем делается смех. К счастью, в этом зале время заморожено, и Тэффи, прекрасной, как ангел-хранитель острова Лесбос, на двух представленных фотографиях, еще не знает о потертой беличьей шубке и о езде на закорках антрепренера Гуськина, и Саша Черный, действительно похожий на барбоса, еще не подозревает, что его "Феню" будут знать как стихотворение Евтушенко, и Аверченко еще ни разу не видел, как расстреливают купчих на границе южного села, и почему бы им не смеяться? - и они смеются, как дети на празднике, дразнятся, как школьники, дергают за полы всех, до кого достанут, обьединенные счастливым чувством общего дела, смелого замысла, интеллектуального превосходства, любви друг к другу, - Журнал.Ру в его золотые годы. "В буфете Думы: Эй, малый, какой сегодня пла-де-жур? - Как обнаковенно, кутья-с!", год 1912, на той же странице - "король смеха" публикует "Рассказы для выздоравливающих". Шаржи всех на всех, иногда любовные, иногда жестокие, - Ре-Ми, "Масленичные наброски", плакат: "Ново! Оригинально! Коза поэта Брюсова!" - нарисована печальная коза на задних лапах, Брюсов был чужой, Алексей Толстой был чужой, - "Почти "Морская болезнь": толстая фигура, пустая бутылка, зеленый чертик. Уж чужее всех был Лев Толстой - отдельный номер посвящен ему в 1908 году, бедный старец. Дикий концерт депутатов госдумы, дикий бал современных поэтов, дикий шабаш несовременных писателей, centerfold - "наши драматурги и литераторы охотно занимаются спиритизмом, чтобы вызвать любимый призрак", - над Кузминым, Мережковским, Гиппиус, Брюсовым летает феечка с надписью "Порнография" на длинном прозрачном шлейфе, - почему? За что? Обсмеяв время свое, глянуть вперед, написать "Россия в 1925 году", посмотреть назад, написать "Всеобщую историю, обработанную Сатириконом" (том лежит под стеклом), жаль, не было тогда концепции множественных измерений, мы бы и там нашли над чем подшутить. Счастливые жестокие дети, выросшие, но не надразнившиеся гимназисты, как хорошо пышет от вас ярким, веселым, светлым, надежным... Ужо погодите лет десять.