1941, 22 июня
Музей современной истории (бывший Музей революции)
Тверская, 21

Какккие они дивные, на коньках эти, девочка и мальчик, девочка толстенькая такая, а мальчик по виду интеллигент. Здоровый отдых, написано, залог отличной учебы. Колхозница со снопом, парад физкультурников, вы проходите, товарищ, по левой стеночке, это у нас мирная жизнь по левой стеночке, это о том, как мы ничего плохого не ждали, как не подозревали, правда, вот эти "студенты медицинского института во время учений на случай химической атаки, 1938 г.", правда, вот эти транспаранты про "сегодня к походу готовы", - но давайте, бог с ним, считать это устоявшейся поговоркой, давайте думать, что все хорошие были наивны, плохие были вероломны, так нам будет легче.

Вот посмотрите - по правой стеночке - это у нас вермахт, это у нас Гитлер, схема плана "Барбаросса", составы, составы, составы, - правда, вот у нас донесение военного атташе в Берлине, адресаты - Сталин, Молотов, Панфилов, Дубинин, "...сообщил, что от высокоинформированных кругов узнал, что Гитлер отдал приказ о подготовке..." - но нет, нет, хорошие плохие, наивные вероломны, тефтель с рисом, котлеты с картошкой, не будем путать себя и граждан.

Трогательный ручной поэт Демьян Бедный, робкая зверюшка, ты создал прекрасный плакат за пять лет до: "Штыком пронзенный голубь мира - фашистских планов первый акт. Картина эта - не сатира, а подтверждающийся факт", - и так еще пять строф, одна другой прекрасней, а голубь похож на небольшую толстенькую курочку, но это уже не ты рисовал, не страшно.

Двадцать второе июня, видимо, приходится на дверной проем между первым и вторым залами, ибо в первом еще все до, а во втором уже все после, я явно никогда не отделаюсь от военной темы, меня уже знобит и голова болит, и взвывшая внезапно сирена, опадая и поднимаясь, водит следом за собой мой желудок, нет-нет, со мной все в порядке, я знаю, что это скорая за окном проехала, спасибо, не надо водички, я и так мокрая вся, вы идите, тетечка, я продолжу обход экспозиции по правой стороне. Можно, я сделаю вид, что ты тоже тут, мне, наверное, будет легче, вот смотри - какая милая женщина в неловкой шинели, маленькая фотография, снайпер Л.М. Павлюченко, и пониже - довольно большой портсигар, и подпись под ним, отпечатанная музейными гномами на подагрической пишмашинке, тоже может, бесспорно, считаться экспонатом, ибо приоткрываемая ею картинка оказывается глубже, чем сорок тысяч фотографий с висельницами: "Портсигар. Англия, 1936 год. Подарен в 1942 году английской женщиной снайперу Л.М. Павлюченко. Портсигар - память английской женщины о женихе, погибшем в Испании в 1937 году в борьбе с фашизмом." Пойдем, еврейский мужчина, спросим русскую женщину в форме экскурсовода, нет ли здесь заодно изгрызенной вусмерть трубки грузинского мужчины, - я давно хотела поинтересоваться его прикусом. Нет, трубки нет, она лежит в Историческом музее, ну что ж, мы сегодня тоже там будем, а пока - смотри, светлое небо, темное поле, тонкое лицо, круглые очки, припухлые губы и странная форма - композитор Шостакович, добровольная пожарная бригада, 4 августа 1941 года, видимо, у него был пожар в сердце, я легко себе представляю эту дружину - прислонившийся к колесу Чайковский, Римский-Корсаков, тянущий тяжеленный шланг, навалившийся на кран Глинка, Мусоргский, яростно орущий на свою неловкую команду, презрительное, копотью покрытое лицо Прокофьева. Именно такие вот, мудрые и наивные, небось, и отправили (пытались отправить?) в августе того же сорок первого письмо конструктору Дегтяреву - с тщательно выполненными чертежами, с рассказом о том, как плохи советские брезентовые пулеметные ленты и как зато "немецкий пулемет ни разу не осекся". Интересно, как они потом пережили окружение.

Интересно, кто из них выжил.

Товарищ, выручай товарища в бою. Ты жизнь спасешь его, а он твою.

На изломе. 22 июня 1941 года
Исторический музей
Красная площадь, 1/2

Здесь, как обычно, все щедро и богато, и зал располагается сразу за залом лубка, в чем всяк, кому не лень, может увидеть некий символический... - да бог с ним. Здесь в первом зале - кино и во втором зале - кино, будущее за Flatronix, конечно, но интересно, что делает со старушкой-смотрительницей бесконечное прослушивание по кругу этой фонограмы - взрывы и сирены, "братья и сестры", уполномочен заявить, "вставай на смертный бой", никто не забыт и ничто не забыто, - и так примерно тридцать дней подрядподрядподряд? Здесь тоже в первом зале мир ошую, война одесную, очень похоже на то, что в музее современной истории, многие экспонаты идентичны - открытки, там, плакаты, и можно бы пройти во второй, не глядя, если бы не "чайный сервиз оборонный, 1936 г.", и не множество старых фотографий из семейных альбомов, с естественно надувшимися детьми и натужно улыбающимися взрослыми, среди деревянных лошадок и вязаных салфеток, и одного - самого большого - из семи мраморных слоников, и маленькой радиолы, и книги "Борьба с домашними паразитами".

Зато второй зал заставляет "ах", здесь поработали два музея - родной Исторический и далекий Берлин-Карлхорст, двадцать четыре военных биографии, каждая длиной в несколько дней, в несколько месяцев, в три год, в пять лет, в пятнадцать лет, в сорок лет; тринадцать идут по круго вдоль стен - стеклянные будочки с личными вещами, маленькие фотографии, короткие тексты; одиннадцать облепили длинную стену в центре зала - гладкая бумага, набор фотокопий, большие фотографии, длинные тексты, глянцевая поверхность, страшное впечатление. Сталин, Рокоссовский; Гастелло, Космодемьянская; некто, некто, - имен не помню, долго они не протянули, школ их именами не называли, сгинули где-то под Минском не то под Брестом, кто их упомнит.

Гастелло, оказывается выпиливал лобзиком дивные рамочки для фотографий, Зоя Космодемьянская, оказывается, танцевала - вот бальные тапочки ее, Наташа Качуевская подорвала себя гранатой, чтобы не сдаваться в плен, - свадебное платье, томик стихов Симонова, - почему все наше детство нам отказывали в праве знать, что все они были - люди, у меня была школа имени Зои Космодемьянской, мне снились о ней кошмары, как ее пытают, как ее вешают, почему я не знала, что она, оказывается, танцевала, что у нее были бальные тапочки, может, мне стало бы легче? Иди сюда, смотри - фотографии и статьи, Михаил Плотников и Герхард Хумберт (через "Х"), два офицера двух армий, потом они писали друг другу письма, ездили друг к другу в гости, до старости, до самой смерти, газеты пускали слюни, внуки не знали, что говорить в школе, они же с ужасом думали, что могли попасться друг другу под Брестом.

Трубач кавалерии Абрам Ициксон, сегодня я видела телеграмму, которую ты отправил Сталину после третьего июля, после речи, где "братья и сестры". Ты, "участник Первой Империалистической войны", по болезни снятый с учета, - ты хотел "призывом своей трубы повести Красную Армию на последний решительный бой." Трубач кавалерии Абрам Ициксон, я не знаю, в каком освенциме ты сгорел, я не знаю, дали ли тебе вести кого-нибудь куда-нибудь, может, ты был городской сумасшедший, может, ты считался неблагонадежным и отправил телеграмму свою по хитрости животного, ищущего выжить, выжить, выжить, может, ты и вправду лелеял свой ржавый инструмент и третьего июля, прийдя с почтамта, заперся с ним в спальне, продувал клапаны, чистил мундштук, ждал ответа. Я не знаю, что ты успел увидеть; но я могу расскажу тебе одну великую военную тайну. Трубач кавалерии Абрам Ициксон, мы так и не вышли из этих окопов. Мы так и не сняли шинелей. Мы так и не положили автоматов.

Война окончилась, мы победили, но, понимаешь ли, трубач кавалерии Абрам Ициксон, с этой войны нам было совершенно некуда идти. Она оправдывала наше существование, она оправдывает наше существование, она будет оправдывать наше существование, и пока нет ничего больше, что оправдывало-оправдывает-будет оправдывать наше существование, мы не можем снять бинты и выйти из землянок, потому что там, снаружи, мы будем не герои, а нищие, слабые, полулегальные люди полутретьего мира, и только здесь, лежа с забинтованной головой, обнимая засекающийся пулемет на брезентовых лентах, ощущая сердцем серебряный английский портсигар со шнурками от бальных тапочек, мы чувствуем себя великой нацией, и поэтому нам ни шагу отсюда, за нами пусто, приходи, мы будем пускать очереди в нейтральное небо.