- Смотри, смотри, видишь, - вот там, в банке...
- Фууу. Что это такое, неужели нос?
- Плавает в желтом таком, что же с его хозяином, страшно подумать, неужели без носа живет, а нос отдельно, а как же на службу и все такое?
- Катя, Марина, замолчите немедленно. А теперь проследуем в зал травоядных млекопитающих. Батраченко, не трогай банки руками. С меня тапки спадают. Не теряйте, дети, пару.

Как благостно все же музейные чудеса были далеки от тяжелого школьного духа, от монотонного потока предсказуемой информации из еще летом прочитанного учебника, от привычного, обрыдшего уклада голубых коридоров. Только здесь и пробуждалось от оцепенения наше опоенное скукой любопытство, поднимало голову, жадно глядело на чучела крокодилов, считало лучи у покореженного бронзового солнца, украдкой оценивало козьи сосцы огромных каменных баб, и если бы кто-нибудь из учителей утрудил себя чуть более пристальным взглядом на нас, непривычно любопытных, то можно было угадать здесь и будущего семиотика, и будущего энергетика, и уже почти состоявшегося библиолога. Можно было взять их за руку и вывести из музея на бледный уличный свет, и довести до того угла, за которым уже все само двинется по правильному пути. Но вместо этого нас строили, считали, проводили, уводили, приводили обратно в класс. Чудо забывалось.

Потом, когда мы выросли, мистицизм музеев подступил к нам с другой стороны, ухватил чужими руками, но от этого только более прочно. Со страниц книг тянулись к нам отвратительные бинты живых мумий Лавкрафта, гипнотизирующе раскачивался маятник Эко, насмешливо попискивал лицемерный пришелец - созданный Лемом третий музейный экспонат. Майя Глумова плакала в кабинете Музея внеземных культур, грохотал по залам закованный в латы очкастый оружейник, и железное крыльцо захламленного хранилища выплевывало элегантного набоковского туриста за гряду нескольких десятилетий. Хорошо было ощущать, что этот трепет, испытываемый нами перед застекленным многообразием предметов, возникших в местах, невообразимо удаленных от нас во времени (читай: в пространстве), разделяем и другими, - а значит, обоснованн, значит, действительно можно понять наше внезапное острое нежелание заглядывать именно вот в тот саркофаг, трогать рукой именно вот это каменное идолище.

И еще позже, когда мы впервые попали в Музей ложки не то кошки, мы вдруг поняли тех прыщавых школьных мальчиков, коллекционировавших футбольные мячи, или носовые платки, или гильзы, или бутылки от минеральной воды, или оправы для очков. Мы никогда их не слушали, нет, серьезно, это же было невыносимо, и даже если им удавалось затащить нас к себе домой, мы взирали на их сокровища секунду-другую, иногда лениво переспрашивая: "А вот то синее чего?", - и сразу убредали к полке с кассетами, к телеку, к холодильнику, к висевшим на стенах семейным фотографиям. А вот теперь, гуляя по Музею мяса не то кваса, мы поражаемся дивному ощущению связности всего сущего и пытаемся представить себе, каким же должен быть мир, все разнообразие которого можно выразить сквозь призму истории воздушных шаров или железных дорог, - и не можем. И цепенеем.

Вот, например, мы пришли: четыре зала, сто фотографий, "Красная площадь: двадцатый век". А с Красной площади видно наше окно, и, таким образом, мы оказываемся в некотором свернутом, схлопнувшемся пространстве, в радужном пузыре прихотливой нашей памяти, откуда можем с легкостью, хоть и не без смущения, смотреть на самих себя. Удовольствие сомнительное; экие порой рожи, особенно вот когда горько или кисло. С другой стороны - все же не истуканы, и то хорошо; вот нам и Кремль, и Мавзолей, и Успенский, и Блаженный, взгляд движется не без зацепок, слава богу, кое-что переживали, кое-что помним; чай, не звери. Я иногда думаю, ты знаешь, что Красная площадь - это гостиная, гостиная комната этой страны, и в ней, как в гостиной, стоит странный, неистребимый дух, настоящий дух нашего дома: запах свежей еды и не слишком свежих цветов, немного - пота, немного - вечно гадящей кошки. Вошедший в такую гостиную, будучи на секунду оставлен в покое суетливыми хозяевами, должно быть, думает, озираясь, что в другие комнаты его, наверное, звать не будут: запах неощутимо указывает, что в комнатах бардак и разброд, развороченные постели и сморщенный старый ковер, валяющиеся по углам маленькие вещи, в спешке закинутые подальше, долой с не нуждающихся в них сейчас глаз. Гость смотрит на обои кирпичиком, на ярковатые острокупольные стеллажи, вертит в руках конную бронзовую статуэтку, - видимо, герой, видимо, войны, на пьедестале что-то написано - "паук..." и дальше не разобрать... Все это, понимает гость, предметы гордости, знаки клановой мощи, нехитрый код родовых правил, видоизменяющихся из поколения в поколение и давно потерявших первоначальное свое значение; это, понимает гость, "семейные реликвии", - вещи бесполезные с точки зрения повседневного бытования дома, но играющие роль полумагического предмета, глядя на который можно на миг испытать чувство соприкосновения с корнями, принадлежности истории семьи и мира, неодиночества во времени.

Мы же, вернувшись незаметно, уже несколько минут и сами смотрим на гостя: о чем он там думает, чурка? Что он может понять, с чего он пялится на эту старую конторку, то есть гробоподобную трибуну, он никогда не ходил мимо нее стройными рядами, - так какие же мысли может она вызвать в узкоглазой его голове? Мы сами не помним, но бабушка говорила, как в гостиной ничего не было, ничего-ничего, дощатый пол, ветер по углам - вот фото, смотри, ужас, сейчас и не представить себе, да?

- Помнишь, она рассказывала, как втаскивали потихоньку один кирпичный шкаф за другим, строили алтарь и печку, потом - дедушкин гроб, тот, первый, и уже потом - этот, второй, который, страшно подумать, стоит и посейчас, смотреть тошно, а снести страшно. Потом с алтаря снимали крест, маскировали, как могли, внутрь вешали таблички, а наверх ставили звезды, а потом - смотри, вот на этой, это уж ты сам помнишь, да? - делали капитальный ремонт и все ставили на место, чистили, красили, опять начали приходить гости, уже было совсем отпугнутые серыми лицами наших родителей, все как-то повеселело, а только дедушка как лежал, так и лежит. Гости - это отдельная тема, с ума сойти, как подумаешь, кто здесь только не бывал...

- Да, я больше помню вот этих, на черно-белом, а потом на цветном, - видишь, они идут толпой, такими маршами, парадами, от фото к фото у них меняются одежды, но почти не меняются лица, они были сначала в буденновках, потом в фуражках, потом в касках, потом в беретах, но всегда одинаково монолитны были их колонны, и мы, глядя из окон на чеканную эту мощь, гордились нашим домом, а как не гордиться?

- А потом в войну, ты помнишь, мы бегали вот сюда - смотри, ну, - вот сюда, в гостиную, слушать радио и бояться, а потом мы плакали, когда все закончилось и чеканные ряды вернулись, и мы чуть не задохнулись в ту весну от гвоздик и сирени, и слез, и потерь, и ожиданий?

- А потом?

- Да, а потом - вот же, Гагарин, ты помнишь, как он здесь бывал, смотри, какой милый, сначала живой, потом мертвый, я его любила, - Гагарин, слышите, я вас любила! - его шлем тут стоит, настоящий, и еще какие-то их вещи, таких же, крылатых, несчастных, орденоносных...

- Всех не перечислишь, оставь, пустое дело, иногда вспомнишь и плюнешь, а то чуть не заплачешь...

- Ну хоть этих ты помнишь, которые приезжали сюда, молодежь и студенты, когда это было? - каким-то летом, мы уже были не такие уж и маленькие, молодые, да, но не маленькие, и мы их видели - иностранных! настоящих! - жвачки, матрешки, галстуки, косынки, Аллиша, Катюша. А потом - вот смотри! - да-а-а, это уже мы, ты вот держишь плакат: "Семидесятилетний эксперимент над народом не удался!", а я на тебя смотрю, как девочка... Ты мне тогда таким казался... Сейчас бы пошел - держать?

- Господь с тобой, куда. Устал, постарел.

- Устал... Смотри - вот ребята стоят, держат плакаты "СССР!", - когда же мы это снимали?

- В прошлом году.

- Ох, с ума сойти. Хорошо, остались фотографии, а то бы мы и сравнить не могли, и ужаснуться бы сходству было не над чем.

- Да, надо и дальше так, а то все ленимся... Снимать, собирать, брать в рамочки и ставить внутрь дивной этой горки, такой простой снаружи, такой сложной внутри, это у нас исторический музей, да?

- Да. Все, давай, закрывай, идем, темнеет, чурку выпроваживать и спать, спать. Спать.

И, засыпая, думать: весь мир - сквозь оренбургский платок... пивную бутылку... птичьи перья... засушенные цветы... опущенные веки...

И засыпать.

12 особо странных музеев мира - Справка Граней.Ру