Везет меня изо дня в день эскалатор в недра метро, а дикторский проникновенный голос попутно рассказывает о детской наркомании, приводит удручающую статистику и просит, взывая к гражданской и родительской ответственности, сообщить по телефону, если кто что случаем узнает об источниках распространения этой заразы… И называет семь цифр в самой неудобоусвояемой комбинации, скажем, 487-39-52.

Что себе думали инициаторы благого начинания? Что отзывчивые пассажиры (а почему бы и не отозваться на такую беду?!) примутся со скоростью и суетливостью Чарли Чаплина в считанные секунды спуска, роняя на движущиеся ступени очки и содержимое сумочек и портфелей, извлекать писчие принадлежности: ведь прозвучавший номер в принципе не рассчитан на запоминание слету? Почему контактный телефон какой-нибудь фигни - лазерной эпиляции или салона татуировки и пирсинга - цепко запечатлевается в памяти нарочито складным набором цифр, точь-в-точь номерной знак бандитского или депутатского джипа, а способ связи с такой насущной организацией, как наркоконтроль, поневоле тотчас выдувает из памяти шумом подходящего поезда?

Риторический вопрос. Потому что равнодушным дядям и тетям чиновникам спустили разнарядку: довести до сведения населения, они и довели от сих до сих и - с глаз долой.

Досадуя, сажусь в поезд и думаю, что подобные "ножницы" между замыслом и исполнением - сплошь и рядом, сколько себя помню. Вот только на днях я грохнулся во весь свой рост, потому что похмельные болваны впрок "для галочки", оберегая прохожих от падения сосулек (хотя в Москве ни снежинки), натянули поперек тротуара проволоку на уровне щиколоток, а темнота была кромешной. А случись на моем месте и вовсе пожилой человек, который не отделался бы, как я, испугом и ушибами, а заполучил бы какой-нибудь перелом шейки бедра со всеми вытекающими?

Хорошо коротать дорогу за злопыхательством и очернительством. Уже поднимает меня эскалатор на улицу, снова вещает диктор, прислушиваюсь - никак стихи? Они самые. Вообще-то средний соотечественник относится к стихам как к школьной обязаловке вроде черчения или гражданской обороны, которую положено превзойти в отрочестве, отмучаться и уже не возвращаться к этой материи никогда за полной ненадобностью.

Дежурно-мажорный дикторский голос (видимо, он только что нахваливал шампунь от перхоти и тональности не сменил) лишний раз убеждает людей на эскалаторе, что подростковое впечатление не обмануло: лирика и впрямь нечто постное, до тошноты жизнеутверждающее, навязываемое сверху. Ко всему прочему, стихотворение, звучащее над лесенкой-чудесенкой, длинное-предлинное, и пассажир за время подъема или спуска в состоянии уловить лишь отрывок.

А приспичит прослушать произведение искусства целиком, клади с прибором на неотложные дела, разворачивайся на 180 градусов и маршируй по ступеням эскалатора против направления движения. И-ди-о-тизм. И никогда никому не докажешь, что "над вымыслом слезами обольюсь" имеет, наверное, в первую очередь, отношение к стихам, и, честное слово, хорошая лирика - вещь довольно душемутительная. Снова же, разнарядка или - как его? - мероприятие.

Увернувшись от надвигающегося каламбура про благие намерения, ведущие в подземку, сознание ищет менее банальных умозаключений, но ему уже задан несколько метафизический уклон. Если ад, в который не больно-то верится, и существует, то он, вполне вероятно, не страшен, а скучен до зубовного скрежета, потому что исполнен абы как: не грозная преисподняя, а ни то ни се - какой-то рай "на троечку". И все-таки страшен, потому что бесконечен.

Князь тьмы, чего доброго, не импозантный оперный демон в черном плаще, а просто большой серый начальник, чудак на букву "м", которому целую вечность "хочется как лучше, а получается как всегда": недомыслие, недоработки, недоразумения - недо, недо, недо... Во вверенном недотепе дьяволу административно-хозяйственном округе тоскливо сочатся водопроводные краны, по радио денно и нощно казенная декламация в рифму, а телефонный номер службы спасения произносится незапоминающейся скороговоркой. И так на веки вечные.