Во времена моей юности я работал геологом и однажды стал свидетелем следующей примечательной сцены. Воскресный день был. По улице заполярного города Никеля вели бурового мастера Федьку, одетого в нарядный костюм с галстуком. Вела его жена, учительница средней школы со злым лицом. Она не глядела на прохожих, в том числе и на меня.

- Ты куда это, Федор, намылился? – ласково окликнул я коллегу.

- В театр. Культуру хавать, - честно ответил трезвый Федька, пугливо косясь на строгую жену.

Мне бы эту историю запомнить на всю жизнь, сделав соответствующие выводы, но к старости память слабеет. И когда моя жена сказала мне, что достала билеты на прогон нового спектакля в одном из моднейших (ни за что не выдам, каком!) московском театре и что этот спектакль ОБЯЗАТЕЛЬНО НАДО СМОТРЕТЬ, я, подобно Федьке, согласился. Но поехал в театр на своей машине "Опель Вектра" образца 1990 года, принадлежащей мне по праву частной собственности.

Аккуратно запарковав машину на проезжей части дороги близ тротуара, на котором, вопреки Правилам Дорожного Движения, красовался огромный джип Mercedes GelenWagen и другие красивые изделия западноевропейской автомобильной промышленности, я вскоре оказался внутри театра и целиком погрузился в перипетии новой пьесы, чье действие, к моему неудовольствию, продолжалось 3 часа 50 минут с одним антрактом. А я-то рассчитывал максимум на 1 час 40 мин. После чего – всё, свободен!

Там, в этой пьесе, созданной по огромному роману одной новой русской романистки, живущей в Бельгии, было немало жизненного и хорошего. Героиня пьесы работала переводчицей с русского в бельгийской ментовке, и перед зрителем проходили волнующие картины лиц различных российских проходимцев, якобы потерявших документы в ходе двух чеченских войн и на этом основании желавших вписаться в сытое западное общество на правах беженцев. Игра героини пьесы мне очень понравилась своей безыскусностью, прямотой и недюжинным актерским мастерством системы Станиславского, отчего я с удовольствием стал ждать, как она проходимцев в финале спектакля разоблачит или наоборот – наступит катарсис, просветление, и мы, зрители, еще раз задумаемся об общечеловеческих ценностях, как нам это завещал Федор Достоевский.

Но вдруг в стройную ткань зрелища вплелась какая-то совсем другая история. О каком-то знаменитом певце вроде Вертинского, но который мальчиком жил в Нахичевани, и там все окрестные армяне ему сулили необыкновенное будущее. Это будущее и состоялось. Он получил популярность сразу же после Великой Октябрьской Социалистической Революции большевиков, потом жил у китайцев в Харбине, а когда вернулся на родину, то стал легендой, но ему злобные коммунисты теперь разрешали выступать лишь в маленьких нетопленых залах. Отчего он и умер, всеми забытый, и лишь шипящая граммофонная пластинка с его чудным пением наглядно демонстрировала со сцены сомнительный древнеримский тезис "Sic transit gloria mundi", что, как я слышал, означает "Так проходит мирская слава".

Какое отношение смерть "Вертинского" имеет к переводчице с русского, во время спектакля прояснено не было. Может, это осталось в подтексте, а может, это есть ПОСТМОДЕРНИЗМ, не моего ума дело. Я – обыватель, и нехорошо подумал, что русско-бельгийская писательница просто-напросто сочинила два разных романа, а потом объединила их в один – для важности или чтоб дали побольше денег. "Но тогда ведь можно было сделать два спектакля. В одном из них плясали бы и пели эмигранты, курил трубку Сталин, а из другого стало бы понятно, до чего довели страну демократы, если от них народ бежит в Бельгию, выдавая себя за жертву".

Так ошибочно думал я, выходя вместе с женою из театра. И на улице ждал меня неприятный сюрприз.

Дело в том, что "Мерседеса" на тротуаре уже не было, зато у моего автомобиля была проколота ножом правая передняя шина, что я с печалию и обнаружил, безуспешно пытаясь ее накачать.

Очевидно, что пока я наслаждался искусством, какой-то козел, фофан обтруханный, говно и сука, поставил свое авто перед моим и тем запер выезд богатенькому джиповладельцу. Который, явно будучи человеком низкой культуры, не посещающим театров, не стал 3 часа 50 минут ждать окончания спектакля, а все же вырулил задним ходом все через тот же тротуар, а в отместку наказал безвинного меня.

Не стану описывать, как я в темноте и холоде менял рваное колесо на запаску, не хочу множить скорбь. Из театра вытекала интеллигентная публика, споря о неординарном представлении, которое им только что посчастливилось увидеть и которое при большевиках наверняка бы запретили. А сейчас – ставь, что хочешь, любой бред, лишь бы было свежо и талантливо.

Кто мне проколет шины в следующий раз, я не знаю, поэтому в театр больше никогда не пойду. Я так и сказал своей жене, но она сказала, что не видит между этими двумя явлениями причинно-следственной связи и назвала меня дураком. В чем она скорей всего права.