Ненависть, как и любовь, трудно имитировать.

Это особого рода страсть, которую писатель-классик назвал чувством "омолаживающим". Особого рода личная неприязнь к потерпевшему – такая неприязнь, что кушать не можешь. Особого рода зрение, когда разглядываешь объект – и прямо помираешь от желания объясниться. Объяснение в ненависти, как и объяснение в любви, требует сильного душевного подъема.

Общественные страсти неотличимы от персональных.

Только все гораздо крупнее: толпа на площади и власть во дворце, который, к примеру, может называться Зимним. Казаки с нагайками и пролетариат со своим булыжником. Танки на улицах и народ, голыми руками останавливающий железяку с хоботом. А потом вождь, окруженный восставшими соотечественниками и корреспондентами иностранных агентств, утверждается на поверженном танке и громовым голосом объявляет: кончилось ваше время, коммуняки!

Это еще называется драйв. Революционная ярость, в разные эпохи захватывающая и озверевшую матросню, и тихую до поры интеллигенцию. Важно только, как завещал другого рода классик, чтобы верхи не могли, а низы не хотели. Иными словами, чтобы обстоятельства времени пробуждали в народе соответствующие настроения. Чтобы сама эпоха отличалась пассионарностью.

Десятые годы ХХI века в России в отношениях власти с народом порождают совсем другие чувства. Взаимное отчуждение. Взаимное недоверие. Взаимный страх. Солидарные скверные предчувствия, выраженные в песне "Когда закончится нефть", а также в некоторых газетных колонках и экономических обзорах. Что же касается ненависти, то это острое чувство проявляется лишь эпизодически, когда гарант конституции, сорвавшись, вдруг заговаривает про бандерлогов, а потом ясным майским днем власть избивает народ и в течение года выборочно хватает и отдает под суд невиновных. Это вызывает ответную вражду, но липкого страха и отвращения в ней больше, чем прямой революционной ненависти.

Личную неприязнь к посадившему испытываешь, но кушать можешь и даже хочешь. И дело тут не только в том, что креативным москвичам, вышедшим год спустя на свою Болотную, не хватает пролетарского классового чутья. И не в том даже, что собирательному спящему Уралвагонзаводу нечего терять кроме своих цепей и топ-менеджеров, а тебе есть что терять. Дело главным образом в том, что революция немыслима без молодого беспамятства и забвения исторического опыта, а в стране, пережившей за двадцать с небольшим лет два путча и две полноценных гражданских войны, слишком жива память об этих путчах и этих бойнях.

Собственно, так называемая путинская эпоха есть порождение двух московских и двух чеченских войн. И держится она не столько на штыках и гэбешных провокациях, сколько на усталости людей, едва вдохнувших этой зыбкой, с терактами и заграничным походом мирной жизни. На той же халявной нефти и надолго вбитом в головы убеждении, будто демократия – это хронические невыплаты денег, танки на площадях и войны на окраинах, а стареющий чекист в Кремле с душой чекиста и мозгами чекиста – это воплощение стабильности.

Оттого демократические лидеры из бывших обречены годами выслушивать мантры про ограбленный народ – при том, что тот же народ скорбно соглашается с несогласными, когда ему указывают на масштабы нынешнего воровства. Оттого политики нового поколения, произносящие яростные речи с импровизированных трибун, выглядят полководцами без армии. Если не вызывают чувство неловкости. Оттого и революция, способная даже в депрессивном состоянии вывести на площадь десятки тысяч людей, страшится сама себя и не знает, куда ей идти. Идти и вправду пока некуда.

Таковы митинги протеста в эпоху стагнации, в ситуации безвыходности, весьма похожей на ту, что люди постарше наблюдали в застойные брежневские годы. Тогда ведь тоже протестные выступления порождали лишь страдальцев, в защиту которых демонстрировали или писали письма наверх новые диссиденты, пополнявшие в свою очередь ряды политзеков. И тосты за успех нашего безнадежного дела звучали все глуше и отчаянней.

Впрочем, имеется и разница, которая представляется весьма существенной. Советская власть казалась куда более непрошибаемой, чем путинский режим, а сгинула в одночасье, как и непрошибаемая царская власть. Нынешнее политическое устройство счастливо соединяет в себе обе субстанции: деградацию зрелого социализма – с хоругвями, коммунистический гимн с двуглавым орлом, героев труда с казаками, и это удвоение маразма внушает неожиданно оптимистические мысли. Насчет того, что, может, вообще обойдется – без омолаживающего чувства ненависти, кровавых разборок и концлагерей, а система сама сдуется под гнетом собственных, как бы сказать, несовершенств. При деятельной помощи несогласных с Болотной, чья историческая роль сводится к тому, чтобы сдерживать отчаяние и революционные порывы, ограничиваясь обычным бытовым презрением.