Когда я вернулась в Москву, транспаранты уже висели.

Столбняк, мучительное воспоминание: белый фартук, наэлектризованно липнущий к рукам, мокрые хвосты растрепанных астр, парадная линейка на ледяном ветру, "ты только будь всегда со мной, товарищ мой, Днепропетровск". По Тверской ехать до телеграфа минут семь; считаю: шесть рекламных растяжек, одно чего-то от ГИБДД и три цитаты, одна другой чудовищнее: "Как хороша Москва на ранней зорьке, вся в новостройках, устремленных ввысь". До Дня города еще неделя, но иллюзий насчет стиля и степени занимательности торжеств уже нет.

Первого числа мы с Катечкой едем смотреть День города на Поклонке, где происходят массовые гуляния. Слава богу, хватило ума не ехать к Долгорукому, где шло открытие: через два часа по радио, хрипло вякающему в везущем меня домой такси, скажут, что пускали только по пригласительным, а жителям ближайших домов приходилось предъявлять паспорта с пропиской за право войти в родной подъезд. Ветер, холодно до остервенения, больше всего хочется есть и кофе. Катечка, говорю, мы буквально полчаса походим и уйдем оттуда. Катечка мужественно соглашается.

На месте выясняется, что полчаса на площади делать нечего. Людей крайне мало, зато страшное количество лотков с мороженым и, соответственно, мороженщиц в белых фартучках поверх дутых курток, в теплых перчатках. Ходят тоскливые девочки, современная помесь коробейника с "зайчиком" из "Плейбоя": на голове парик из зеленого "дождика", поверх парика качаются на пружинках серебряные и золотые рожки-сердечки, в одной руке нечто лохматое, издающее дикий визг, когда "зайчик" двигает пальчиками, другая рука придерживает висящий на шее короб, в котором полным-полно этого блестящего, шуршащего, визжащего и качающегося. Покупают мало, погода не способствует надеванию чего бы то ни было, что может сдуть с головы.

На лицах гуляющих написано: "Нет уж, простите, мы приперлись сюда аж с Черкизовской, Кунцевской, Замоскворецкой, с Речного вокзала, с Водного стадиона, и мы будем тут гулять, гулять, гулять, пока уж полное изнеможение не погонит нас по домам, рассказывать соседям, как весел и замечателен был день родного города, чтобы они, гады, перестали спрашивать нас, какого черта мы туда перлись".

Кроме мороженщиц и коробейниц, пять-шесть представителей мелкой торговли с лицами бывших фарцовых продают какие-то браслетики, цепочки, голографические глаза и знаки зодиака из проклеенной костяной муки. Поесть можно только у сосисочного лотка, кофе у них нет, а только холодные напитки, сосиски, как выясняется, тоже не бог весть какие горячие, зато нам удается сесть за какой-то незанятый столик и есть как люди, если только люди едят такую пищу, да еще на таком ветру.

От нашего столика видна сцена, правда, сбоку и сзади. На сцене идет праздничное действо, конферансье, правда, не видно, зато видны толкущиеся за сценой артисты, готовящиеся выступать. Все время, пока мы едим, шесть детсадовского возраста девочек в огромных завитых шиньонах, тоненьких маечках на бретельках и коротеньких юбочках в горошек подскакивают и мнутся с лапки на лапку в тщетных попытках согреться. На сцене в это время четыре пубертатки поют что-то про любимый город не очень слаженными голосами. Наконец дается сигнал, играет какая-то музычка типа "весело, весело встретим Новый год", окоченевшие малышки берутся за кончики юбочек негнущимися пальчиками и строем, высоко поднимая коленки, выходят на сцену. Движения их незатейливы и синхронны, я еще слишком хорошо помню эти танцы, больше напоминающие фигуры на парадном построении, перемежающиеся лишь идиотским "локоток на локоток, пальчик к подбородку".

Все эти дети, думаю я, родились уже через несколько лет после падения той империи, в эстетике которой сейчас совершается их мерзлый танец. Вот это, думаю я, и есть сохранение традиций, вот тех самых традиций, о необходимости расставания с которыми так трогательно говорит наш мэтр с кепкой, главный организатор текущего праздника. Мы совершенно прибиты развертывающимся зрелищем, а когда удается разобрать слова, нам уже не хочется ни есть, ни пить, ничего: "Чтобы праздник был веселый, запевай, родная школа... Пусть летит она по свету, пусть несется песня эта за Охотный ряд, где огни Кремля горят..."

Катечка, говорю для очистки совести моей, мне ведь про это писать, - дойдем до конца и обратно пойдем, а? Мы доходим до конца, в конце пребывает начало, и мы идем обратно, приговаривая: "кофе, кофе, кофе!" По сцене, когда мы проходим мимо, медленно движутся какие-то барыни в псевдонародных костюмах. "Это они лебедушками плавают", - говорит Катечка.

Будь благословен Coffee Bean.

На следующий день то же чувство профессионального долга гонит меня на ВВЦ, смотреть заявленный в СМИ "Московский Международный Карнавал". За обедом мы пили водку, потом курили траву в Измайловском парке, и мысль о поездке черт-те куда на народное гуляние приводит меня в искренний ужас. Со мной, к счастью, милосердно едет Юра. Перед входом в ВДНХ стоит сцена, на ней какие-то подростки одеваются и раздеваются наперегонки под покрикивания не слишком радостной клоунессы: "Ну, чего ты застрял? Давай, давай, шевелись!"

Возле ворот стоит кордон бритых срочников в защитной форме, держащихся за два конца дубинки, как бабоньки за ленты в молдавском хороводе. Перед ними поток выходящих из парка, позади - поток входящих. Внутри, как страшный сон, повторяются все те же мороженщицы и коробейницы. По ВВЦ бродят бесцельные толпы. Никаких признаков карнавала, кроме трех пустующих крошечных сцен (одна расписана голыми тетками) и нескольких монтеров, разбирающих за ними проводку.

Смотри, говорит Юра, газеты. Я смотрю под ноги: все пространство плошади перед сценами засыпано рваными газетами, страшным количеством, может быть, тысячей рваных газет. Тут что, митинг проходил? - говорит Юра. Тряпки жжем, говорю, и смеемся. Проходим за фонтан и обнаруживаем не менее странное зрелище: пустая площадь перед Лениным засыпана птичьим пером, сплошь, как снегом; вокруг стоит милицейское оцепление. У нас даже нет версий происходящего; мы подходим к милиционерам: что это за пух, скажите, пожалуйста? - А это тут дрались подушками, хмуро говорит человек в фуражке. Нам бы понравилось, говорит Юра. Нет, строго говорит милиционер, Вам бы не понравилось, молодой человек. Это все было бы у Вас в волосах. Мы уходим, пристыженные.

Больше никаких признаков карнавала, заявленного с одиннадцати утра до одиннадцати вечера, не наблюдается, если, конечно, не считать немолодой женщины, сидящей на ступеньках довольно обшарпанного автобуса. Женщина смотрит ласково, вокруг нее летают перья, перья застилают подножку автобуса, на коленях у женщины лежит кучка перьев, и женщина громко, ласково говорит: "Возьмите перышко на счастье! Маленький сувенирчик! Перышко легкое, а счастье большое всем нужно!" Может, она что-то знает о карнавале? - говорю я. Посмотри на нее, говорит Юра. Я смотрю. Мы идем к воротам.

У сцены за воротами неожиданно прибавилось народу: по сцене скачут девочки в пятнистых купальничках, "ну где же ручки, ну где же ваши ручки?", а ручки-то - вот они, перед сценой скачет несколько сот человек, размахивая лапами в воздухе. Смотри, говорю я в изумлении, они танцуют! А чего им не танцевать, говорит Юра, народ пива выпил, померз, конечно, танцуют! "Ну где же ручки, ну где же ваши ручки?" Я опускаю голову: вся площадь перед сценой сплошь засыпана аккуратными цветными квадратиками папиросной бумаги, красными, желтыми, синими, часть убита тяжелым ботинком, часть еще летает на уровне наших колен. Сзади меня толкают, впереди с ревом и грохотом проносится трамвай, слева от меня плачет ребенок, справа пьяные подростки обжимаются и виснут друг на друге и наконец кубарем валятся на асфальт.

Нет, думаю я, это просто праздник какой-то.