Все это происходило с нами, а иначе мы не поняли бы ни вздоха, ни жеста не смогли бы себе представить. Kогда любовь говорит с нами маленькими черными значками, нам совершенно не к чему обратиться, кроме собственной памяти, скопленных образов, органолептических опытов, осуществленных или подсмотренных, но только наших, ибо слово не имеет этого пунцового цвета, этого морского запаха, вкуса белесой крови, гладкой мякоти вокруг влажных пальцев, а если мы видим все это и ощущаем, - то только потому, что хоть как-то, хоть когда-то, но все это было с нами. Напрягись и вспомни: где раньше была шершавая ткань, все стало гладко чудесной гладкостью, и круглилось, и льнуло, и вздрагивало, и вытягивалось, длинное и легкое, теплое и прохладное, прохладное снаружи и теплое внутри, и крепко прижималось, и замирало, и томило болью, и дарило радость, жалобное, молодое и любящее, и теперь уже все было теплое и гладкое и полное щемящей, острой, жалобной тоски. Ты за Республику? - за какую к черту Республику, это был июль, хвойное небо, хвойный воздух, хвойные уколы сквозь нейлоновый спальник, кричала птица, колокол звонил по заблудившимся в соснах. Читали, читали, читали.

Не было такого закона, чтобы читать не все подряд, и даже в том раннем детстве, которое едва дотягивается до третьей полки, мы учились понимать, что сказанное словом, звучащее непонятно и дико, все-таки имеет отношение к маленьким нам, жадным, пугливым и теплым; и когда нам говорилось - "Конец у нее наступал все позже, и к тому же тело ее становилось все жестче, грубее; мне порой казалось, что меня терзает клювом какая-то свирепая птица", - подкатывал ужас, от которого нечем было защититься. Спрашивать? - о, у нас хватало ума не спрашивать, и оставалось жить и думать: "конец"? Господи, ну почему же "конец"? Неужели она от этого умирала - но почему же тогда "все позже", - значит, не один раз, а раз за разом? Неужели нам все-таки врут, что все умирают навсегда и конец бывает лишь однажды? И значит ли это, что Чапа может вернуться?

Но тогда, именно тогда, мы поняли, что по грандиозному взрослому недосмотру от нас прячут Дюрера, но не Парни, что смотреть стыдно, а читать полезно. До пятнадцати лет - ты слышишь: до пятнадцати лет! - я пыталась понять про этот чертов листок, который стал приподниматься на Христе, когда "все созерцал - до розовых бутонов, // А может быть, и больше видел он...", - но на самом деле, конечно, понимаю я про листок или нет - было совершенно неважно, а важно было только узнать: мир делится на нимф и на приапов, и тут тебе и -мания, и -изм, с конкретикой не надо торопиться, и книжек непрочитанных хватает, детали будут, - принципы важны.

И дальше, чем ближе к зрелости разной и всякой, чем дальше от страха и ближе к благодарности за все, за все, тем меньше нас волновал тот факт, что иногда "Марк сплетает руки под лопатками Джонни, натягивая его на свой член, который полностью погружен в жопу Джонни", - и тем острее становился пробегавший порою спазм, как вспомнишь ночь над водою и фанерный домик, где ты, горяча, // ошую, одесную // раковину ушную // мне творила, шепча... То, как в принципе бывает, - это, конечно, крайне все занимательно, - но то, как на самом деле было, уже приросло, не смоешь, не ототрешь. И поэтому с возрастом жажда узнавания сменяется жаждой потребления, и слава богу, что это так, и слава богу, что у нас есть еще лет тридцать до момента, когда эта жажда сменится жаждой воспоминания. Когда кто-нибудь говорит тебе - "однажды, воскресным утром, когда расстройство желудка (случившееся вследствие моих попыток улучшить ее соусы) помешало мне пойти с нею в церковь, я изменил ей с одним из Лолитиных белых носочков" - ты уже не поражаешься многообразию чужого сладострастия, но думаешь об Ане и о той оставшейся у тебя маленькой плюшевой собачке с жесткой шерсткой и едким запахом, обретенным ею ты хорошо помнишь когда, - и автор бумажнообложенного рая видится тебе не искушенным гидом, но печальным собратом: научиться нечему, не пожалеть невозможно.

Никогда ли тебе не бывает жаль, что мы уже не глотаем эти тексты так жадно, как в одиннадцать кое-что, а кое-что даже в двадцать? Не бывает ли тебе обидно, что мы знаем, что нам по вкусу, а что навряд ли? Не бывает ли тебе досадно, когда инфант террибль захлебывается рвотой и не надо по яичкам только я плакал и три стека и господи а ты гретхен меня не жалеешь а маргарита кричит в ухо и я рассказываю а потом я на полу и больно а ты каблучками на грудь и я рассказываю о покаянии и о сонечке мармеладовой а ты смотришь сверху а курт и штеффен тебя трогают внизу и дышать нельзя и каблуки острые а мы откладываем террибля подальше зачем нам видали журналы сайты хороший текст не наш вкус мы не склонны сильный автор читать трудно принесите пива? Мне бывает жалко, но мне, ты знаешь, многого бывает жалко, я сентиментальна, тяжелые руки, тонкая плетка, горячая комната, желтый месяц.

То, что однажды было с нами, возвращается к нам буковками чужих книжек и никогда, никогда не врет. Вот смотри - ну какая Жермен, господь с тобой, разве шлюха может такое сказать? - это глаголет Истина, я узнаю ее голос, однажды она пришла ко мне и легла на кровать, руки ее немедленно оказались между широко раздвинутыми ногами; лаская и гладя себя, она все время приговаривала своим надтреснутым хриплым голосом, какая это прелестная вещь, настоящее маленькое сокровище. И оказалась права. А кроме того, что уж тут прятать, ты меня предупреждал, я помню, ты говорил, - "Не целуй меня. От этого герпес на губах" - и оказался прав.