Есть два основных типа эротической безудержности, "эротомании": сладострастие и разврат.

Сладострастие - это накопление удовольствий, вбирание их в себя, питание наслаждениями. Разврат - это расточение и опустошение себя. Для развратника невыносимо носить в мошонке хоть одну каплю семени - он ищет способа ее излить. Так для мота невыносимо носить копейку в кармане - он ищет способа ее проиграть, но для этого ему нужны острые обстоятельства потери, РИТУАЛ проигрыша: не просто уронить, а швырнуть свою копейку - на зеленое сукно или в чужой карман, швырнуть так же размашисто, лихо, по гнутой траектории, как выбрасывают семя, - испытать мучительное наслаждение уходом этой последней копейки (игорный дом, позолота, красивые дамы и т.д.).

Развратник живет на пределе своих сил, в изнеможении и надрыве, как изможденный тяжелой работой. Истощенность делает его прозрачным, почти "святым". Таковы герои Жоржа Батая - они истощенцы, они распутничают до такой потери сил и разума, что становится ясно - они служат какому-то "неведомому богу" - до последней капли семени отдают себя взыскательному господину Д. В отличие от героев-сенсуалистов, сладострастников, накопленцев, которые из минимума телесных касаний могут извлечь максимум наслаждений, развратник всегда ищет полнейшей разрядки, выворачивает себя наизнанку. Если бы можно было действительно вывернуть себя, он совокуплялся бы кишками, легкими, печенью, сердцем, всей своей внутренней полостью и слизью. Сладострастник, напротив, исходит из идеала физиологической полноты, он скупой рыцарь наслаждений, который складывает в заветный сундук свое золото - ласки, поцелуи, дарованные ему милости, все, что удалось ему урвать от щедрот чужой плоти. Он часто склонен действовать украдкой: подсматривать, подслушивать, наблюдать за другими, складывать в себя, в память тела, все украденные ощущения.

Мишель Сюриа проводит сходное разграничение между садовским либертеном (libertin) и батаевским распутником (debauche). "Либертен прибавляет, распутник вычитает. Первый действует в рамках экономии накопления: накопления удовольствий, обладаемых предметов... Второй - в рамках экономии растраты, убыли, расточения, разорения... Либертинаж - занятие приобретательское, капиталистическое, разврат - разорительное, нигилистическое". (Michel Surya. Georges Bataille, la mort a l'oeuvre. Paris, Gallimard, 1992, pp. 172, 179).

Таково различие между типами Достоевского. Федор Карамазов - сладострастник, а Николай Ставрогин - развратник, он опустошает себя в разврате и становится тонок, стеклянно-прозрачен, хрупко-духовен, метафизичен. Из письма Даше: "Я пробовал большой разврат и истощил в нем силы; но я не люблю и не хотел разврата" (Ф.М. Достоевский. Полное собрание сочинений. Л.: Наука, 1974, т.10, с. 514). Из исповеди Тихону: "Я, Николай Ставрогин, отставной офицер, в 186- году жил в Петербурге, предаваясь разврату, в котором не находил удовольствия" (т. 11, с.12). Здесь заостряется свойство разврата как эротического мотовства, в противоположность сладострастию как эротическому накоплению. Разврат ничего не приносит, даже удовольствия. Именно развратники тяготеют к самоубийству - они настолько саморастратились, что им уже нечего терять, их плоть остекленилась и сквозит иным.

Свидригайлов, видимо, начинал как сладострастник, но потом переходит за черту разврата, откуда уже нет возврата. Его погоня за красавицей Дуней была именно последней надеждой на возврат к сладострастию - но Дунин отказ окончательно толкает его в пропасть разврата, о чем он узнает из своих последних сновидений о пятилетней девочке - жертве и совратительнице; тогда остается самоубийство. Собственно, разврат - это и есть форма медленного эротического самоубийства, тогда как сладострастие есть форма чувственного преуспеяния, изобилия, благополучия.

Интересное различие терминов предлагает Николай Бердяев: "Стихия сладострастия - огненная стихия. Но когда сладострастие переходит в разврат, огненная стихия потухает, страсть переходит в ледяной холод. Это с изумительной силой показано Достоевским. В Свидригайлове показано органическое перерождение человеческой личности, гибель личности от безудержного сладострастия, перешедшего в безудержный разврат. Свидригайлов принадлежит уже к призрачному царству небытия, в нем естъ что-то нечеловеческое" ("Миросозерцание Достоевского", цит. по: Н.А. Бердяев. Эрос и личность. Философия пола и любви. М.: Прометей, 1989, с. 107).

Дмитрий Карамазов движется в обратном Свидригайлову направлении: от разврата к сладострастию (что и спасает его от самоубийства). В армейском прошлом он предавался сильному разврату: "Любил разврат, любил и срам разврата". Уже здесь заметно различие со Ставрогиным, который, предаваясь разврату, его не любил. Когда же Дмитрий знакомится с Грушенькой, его эротическая энергия переходит целиком на ее тело и начинает его чувственно расчленять, узнавать негу каждого ее очертания, сладость каждой ложбинки. Дмитрий, как и его отец Федор Павлович, - "сладострастники" (так называется посвященная им обоим книга 3 "Братьев Карамазовых" и глава 9 в этой книге). "У Грушеньки, шельмы, есть такой один изгиб тела, он и на ножке у ней отразился, даже в пальчике-мизинчике на левой ножке отозвался. Видел и целовал, но и только - клянусь!" (там же, кн. 3, гл. 5). Здесь Дмитрий говорит как его отец, типичный сладострастник, вплоть до употребления уменьшительных, "слюнявых" словечек: "ножка", "пальчик-мизинчик".

Вообще каждая из этих двух страстей имеет свою поэтическую фигуру, излюбленный троп. У разврата это гипербола, а у сладострастия - литота. На конверте с деньгами Федор Карамазов надписывает: "Гостинчик в три тысячи рублей ангелу моему Грушеньке, если захочет придти", а внизу им же потом было приписано: "и цыпленочку"" (там же, кн. 9, гл. 2). "Гостинчик Грушеньке, ангелу и цыпленочку" - это речь сладострастия, которое трясется и млеет над каждой чувственной подробностью, разглаживает складочку, водит губами по припухлостям и изгибам, впивается в каждую пору возлюбленной кожи. Разврат оперирует крупными числами - покоренных женщин, разбитых сердец, изверженных струй, освоенных масс чужой плоти. Разврат не может и не хочет сосредоточиться на подробностях, он разжигает себя переходом от меньшего к большему, от большого к огромному, ему мало одного тела, он хочет иметь "все, что шевелится", в своей перспективе он жаждет Геи, ерзающего мяса всей земли, вулканической страсти, лавоизвергающего лона, оргазма со вселенной.

Сладострастие тоже может искать больших количеств, но оно нуждается в подробностях, замираниях, приниканиях, мгновениях мления, мелкой сладостной дрожи, которая захватывает больше, чем размах "последних содроганий". Сладострастие более тактильно, разврат более эректилен. Сладострастие расчленяет, детализирует, рассматривает, приникает, нежится, трепещет, распластывается, трется, это искусство поверхности; разврат - берет и отдает, вторгается, вламывается, захватывает, покоряет, это больше смертельная схватка, чем упоительная игра.

Сладострастие накапливает в себе энергию желания, тогда как разврат разряжает ее; они соотносятся как потенциальный и кинетический виды половой энергии. Ладонь мужчины зависает над грудью женщины, желая дотронуться, погладить, сжать - и одновременно сохранить это наслаждение как возможность, то есть оставаться на расстоянии двух-трех сантиметров, ощущая тепло и как бы воздушную форму груди, но не реализуя желания в прикосновении. Рука дрожит на этом виртуальном очертании, как бы под воздействием электрического тока.

Это и есть область сладострастия, наиболее пронизанная эротическим электричеством: в нескольких сантиметрах от желанного, когда его осязаемость, "сязь", близка и одновременно не разряжает, а накапливает желание. Ладонь дрожит, как бы разрываемая желанием приблизиться и удалиться, перевести желаемое в явь и одновременно сохранить остроту неутоленного желания. Эту область наибольших энергетических колебаний и разрядов можно назвать "дистанцией соблазна", "эротической кривой", "а-эро-динамическим максимумом". "А-эро" включает понятие воздушной эротики, то есть эротики расстояния, прозрачных воздушных слоев, пролегающих между желающим и желанным и открывающих путь желанию, а с другой стороны, удерживающих его на грани осуществления.