Джордж Кеннан вошел в историю как автор так называемой "длинной телеграммы". Этот текст был ответом на вполне рутинный запрос вашингтонского начальства (Министерство финансов интересовалось, почему СССР не желает вступить в МВФ и Всемирный банк), но выбивался из бесконечного потока унылых казенных бумаг своим объемом и претенциозностью. Автор телеграммы, сотрудник американского посольства в Москве, написал трактат об истоках внешней политики России. Он утверждал, что политика эта всегда была экспансионистской по определению. Ничего особенно нового Кеннан не сказал (кстати, у него был соавтор – военный атташе посольства в Москве бригадный генерал Фрэнк Робертс). Но в Вашингтоне зерно упало на унавоженную почву.

Как раз в тот период (начало 1946 года) Америка стояла на развилке в отношениях с Советским Союзом. Стало уже совершенно очевидно, что Сталин не собирается выполнять ялтинские договоренности относительно Восточной Европы – вместо обеспечения свободных выборов он насаждал там марионеточные режимы, скроенные по образу и подобию государства рабочих и крестьян. Но что должен делать Запад? Где границы советской экспансии? Следует ли ей противостоять, и если да, то каким образом? Где тот последний рубеж, который нельзя сдать ни при каких обстоятельствах и ни за какую цену? Эти вопросы в то время бурно обсуждались в высоких политических сферах.

Кеннан полагал, что США должны как можно скорее отказаться от рузвельтовских иллюзий насчет возможности послевоенного сотрудничества с Москвой. Он был убежденным сторонником раздела мира на сферы влияния. Со сталинским Советским Союзом, доказывал Кеннан, иначе нельзя. Провал попыток сотрудничества – следствие не плохой работы дипломатов, а несовместимости целей.

Казалось бы, "длинной телеграмме" суждено было затеряться в горах дипломатических депеш, которые никто не читает. Но случилось так, что она попалась на глаза министру военно-морских сил, впоследствии министру обороны Джеймсу Форрестолу (тому самому, что в 1949 году, будучи в состоянии депрессии, выбросился из окна госпиталя). Форрестол пришел в восторг, размножил телеграмму и разослал ее членам кабинета Гарри Трумэна. Звезда Кеннана ярко вспыхнула на вашингтонском небосводе. Он занял ключевой пост директора отдела политического планирования в Госдепартаменте.

Зимой 1946/47 года в повестку дня остро встал вопрос об американской помощи Турции и Греции. В феврале 1947 года на совещании в Белом доме, в ходе которого члены администрации тщетно пытались убедить лидеров Конгресса оказать такую помощь, слово взял госсекретарь Дин Ачесон. Он обрисовал глобальную ситуцию контрастными красками. В мире, сказал он, останутся только две великие державы. Их противостояние сродни конфронтации Рима и Карфагена – они неспособны договориться в принципе, ибо принципы у них взаимоисключающие. "Для Соединенных Штатов, - говорил Ачесон, - принятие мер по усилению стран, которым угрожает советская агрессия или коммунистический заговор, равносильна защите самих Соединенных Штатов". Он, правда, не сказал, что Карфаген должен быть разрушен.

12 марта президент Трумэн выступил с публичным изложением доктрины сдерживания коммунизма, получившей его имя. Он говорил о коренном противоречии двух систем: если первая основана на воле большинства, гарантиях личной свободы и свободы слова, то вторая - на терроре и угнетении, контроле над прессой и подавлении гражданских свобод. Следовательно, расширение зоны свободы и демократии в мире отвечает жизненно важным интересам США.

Доктрина Трумэна стала идеологической базой американского плана послевоенного восстановления Европы, "плана Маршалла", и создания НАТО. Она внушила американцам идею высокой исторической миссии и морального лидерства. Однако она же в конечном счете завела Америку во вьетнамский тупик, с которого началось ее глобальное отступление, остановленное лишь Рональдом Рейганом. У этой доктрины США много критиков, среди них и такой эффективный практик Realpolitik, как Генри Киссинджер, который считает, что Америка даром потеряла время, принципиально отказываясь строить отношения с Советским Союзом, вместо того чтобы в условиях ядерной монополии вести с Москвой переговоры с полиции силы.

Как бы то ни было, заслуга Джорджа Кеннана в разработке доктрины Трумэна несомненна. В марте 1952 года Сенат утвердил его в должности американского посла в Москве. Советский МИД дал ему агреман, но не удостоил аудиенции ни у Сталина, ни даже у Молотова. Верительные грамоты он вручил лишь два месяца спустя Николаю Швернику. Самым высоким должностным лицом в МИДе, с которым ему довелось встречаться, был замминистра Андрей Вышинский, ни на шаг не отступавший от протокола.

Кеннану досталось тяжелое наследие. Двусторонние отношения были хуже некуда – из-за Кореи, Берлина, бомбы. Непрерывная слежка и запрет на контакты с советскими гражданами до такой степени надоели Кеннану, что в сентябре, оказавшись в Берлине, он на вопрос репортера, каково ему живется в советской столице, ответил, что обращение с американскими дипломатами в Москве ничем не отличается от обращения нацистов после вступления США в войну. Это заявление повлекло за собой гневную отповедь на страницах "Правды" и "Известий". В октябре Кеннан был объявлен persona non grata – это, кажется, единственный в истории российско-американских отношений случай объявления нежелательным лицом посла.

Кеннан оставался авторитетным и влиятельным политологом, написал два лесятка книг, основал в Вашингтоне "мозговой центр" имени своего дальнего родственника, путешественника по Сибири Джорджа Кеннана-старшего, но уже в 1957 году стал говорить, что администрация Трумэна извратила его теорию.