"Лучший способ обогащения языка - это восстановление прежде накопленных, а потом утерянных богатств", - пишет Солженицын в предисловии к своему "Русскому словарю языкового расширения" (M.: Наука, 1990, с. 3), куда он отобрал (разредив и просеяв) сокровища далевского словаря. Но нельзя восстановить быт, ремесла, уклад, отраженные в далевском словаре. Сейчас как никогда раньше ясно, что язык живет не только памятью, но и воображением. Язык жив до тех пор, пока его древние корни продолжают разветвляться и плодоносить новыми словами. Недостаточно пользоваться языком как орудием творчества; необходимо творчество самого языка.

"Словарь XXI века" - словарь не традиционный, а проективный: читателю предлагаются слова, термины, понятия, которых еще нет ни в одном словарей и которые могут войти во всеобщее употребление, стать знаками новых идей, научных теорий, общественных движений, художественных стилей, типов мировоззрения. Конечно, от самих читателей зависит, насколько "входчивыми" окажутся эти слова и насколько "сбывчивыми" те образы и идеи, которые они приносят с собой (кстати, сами слова "входчивый" и "сбывчивый" могли бы войти в этот "Словарь").

Вспомним, что 1960-е и 1970-е годы проходили под знаком таких слов и словосочетаний, как "диссидентство", "инакомыслие", "Архипелаг Гулаг", "тоталитаризм", "образованщина", "многоголосие", "карнавализация", "разрядка", "права человека"...

1980-е - это "СПИД", "афганец", "духи" ("душманы"), "перестройка", "гласность", "рыночник", "рэкет", "обустройство"...

1990-е - "совок", "беспредел", "чернуха", "криминалитет", "пиар", "приватизация", "баксы", "черный нал", "челнок", "разборка", "подставить"...

Какие же слова ознаменуют рождение нового века? В единичных словах ярче и плотнее, чем в статьях и романах, конденсируется время, память о прошедших эпохах и потенциал грядущих. Будущee может описываться в самых разных жанрах: гадание, сновидение, пророчество, изречение оракула, апокалипсис, утопия или антиутопия, проект, план, программа, лозунг, призыв, манифест, гипотеза, сценарий, набросок, эскиз, провокация... Но самый экономный, так сказать, минимальный жанр описания и даже предсказания будущего - это новое слово, неологизм. Оно не только описывает возможное будущее, но создает саму эту возможность, поскольку расширяет сферу смыслов, действующих в языке. Одно-единственное слово - это новый взгляд на себя и на мир, это зародыш новых мыслей и дел, как в одном семени заложены мириады будущих растений.

Сейчас самое время вспомнить Конфуция: "Если имена неправильны, - отвечает Учитель на вопрос Цзы-лу, - то слова не имеют под собой оснований. Если слова не имеют под собой оснований, то дела не могут осуществляться".

Вспомним, какое колоссальное воздействие оказал идеоязык на историческую жизнь нашего общества и всего мира. Казалось бы, всего-навсего слова, пустые сотрясения воздуха, но по ним строились гиганты социндустрии, коммунальные хозяйства и квартиры, система правосудия, сыска, наказания, пятилетние планы, будни и праздники, субботники, трудовая дисциплина, нравы партийной, производственной и научной среды... Это было не завышением роли слова, а скорее занижением самих слов, которые сводились к заклинаниям-идеологемам, с убитым корнем и смыслом, который подлежал не пониманию и обсуждению, а только исполнению. Неверно считать, что слова значили слишком много в советской жизни, а теперь мы якобы избавились от диктата слов и живем по законам реалитета. Где эта первичная реальность вне системы знаков и значений, первофонд которых задается естественным языком?

Андрей Синявский заметил, что советская власть победила силою трех приманчивых слов, намертво вбитых в народное сознание: "совет", "большевик", "ЧК". Это не изящный парадокс - такова грубая реальность любой цивилизации, которая определяет и строит себя в словах, значения которых распускаются в политических учреждениях, технических изобретениях, искусствах, производствах и т.д. Слова "демократия", "свобода", "равенство" значат не меньше в западной цивилизации, чем три вышеназванные - в советской. А еще есть такие магические слова, как "меньшинство" (minority), "разнообразие" (diversity) "утвердительное действие" (affirmative action), "преступление на почве ненависти" (hate crime), "многокультурие" (multiculturalism), "он" и "она" (he and she), "человек", "мужчина" и "женщина" (human, man and woman)...

От логоцентризма никуда не уйти ни нашей цивилизации, ни какой другой; чем цивилизованнее общество, тем большую роль в нем играют слова или другие типы знаков и знакового поведения. Природного, дознакового уже не осталось. В западном обществе слова играют даже большую роль, чем в российском, где социальные взаимодействия часто основаны на переглядке, недомолвке, похлопывании по плечу, пожатии руки, перемиге и прочих параязыковых (внесловесных) средствах коммуникации. В западном обществе почти все выговаривается и роль слова центральна и всеобъятна. Иначе не стоял бы так остро вопрос о политической корректности, который весь в сущности сводится к употреблению слов, к тому, какие слова и в каком смысле могут и должны быть в общественном обиходе. Политика - это прикладная лингвистика.

Но и частный быт, и психология, и этика - это тоже система словесных конструкций и смысловых эманаций. "Смотри в корень!" - наставлял Козьма Прутков. Столь же самоочевидно, что каков корень, таков и плод. Каково слово, таково и дело. Кто трахает, кто сношает, кто ярит, кто отъяривает, кто любит, кто вылюбливает.... На всякое слово есть свой смысл и манера действия, и носитель языка имеет выбор: не только каким словом обозначить свое действие, но и по значению какого слова действовать.

Вопрос не в том, какова роль слов, а в том, какие слова должны составлять генофонд культуры, как разнообразитъ этот генофонд, чтобы в культуре было больше озвученных состояний, чувств, действий. На место идеологем с их убитыми корнями и избитыми значениями должно придти вольное корнесловие, которое может предоставить новый простор для смыслополагания в действиях. Культура отчаянно нуждается в словах с ясными корнями и множественными производными, чтобы она могла понимать себя - и в то же время усложняться, утончаться, ветвить свои смыслы от живых корней во все направлениях.

В сущности, лексикология - это единственная общенациональная идеология нашего времени, которая обеспечивает смысл существованию во взаимосвязи прошлого и будущего. Язык - единственное, что питает сознание всеобщими смыслами и делает нас понятными друг другу. Не то, что говорится на этом языке, но сам язык. Не тексты и даже не предложения, а слова и морфемы. Вечные, непревзойденные "мир", дар", "кровь", "любовь", "на-", "по-", "и", "-люб-", "-мысл-", "-брат-", "-ств", "-овь", "-ение"... Уже на предложениях мы расходимся: один говорит то, другой - другое. На уровне текстов начинается непонимание, подозрение, общественный конфликт.

Вряд ли какая-нибудь политическая идеология может в наши дни объединить общество; но даже и поиск общей национальной идеи не может привести ни к какому положительному результату. Где выдвигается объединительная идея, то есть оценочное суждение с притязанием на всеобщность, там начинается разделение. Смыслообразующее единство дано не в национальной идее, а в национальном языке, и то лишь при условии, что этот язык развивается, что крона его не редеет и корни его не гниют. Лексикология есть не только дисциплина изучения и описания словарного состава языка, но и научная основа его пополнения, того, что можно назвать "лексиконикой" или творческим словообразованием. Оно расширяет первичную область смыслов, доступных данной культуре и всем ее носителям.