В жанре некролога свои штампы, и если умирает знаменитый старик, то принято писать: ушла эпоха. Но здесь другой случай, и в потоке откликов на смерть Евгения Евтушенко эту трафаретную фразу не произносит почти никто. Слова любви, слова благодарности, слова презрительные, слова завистливые, сплетни, намеки, догадки - все говорится как при жизни, но и с некоторым усилием, словно припоминая.

Слишком уж очевидно, что эпоха ушла давно.

Это уже такая древность, что про них, шестидесятников, снимают кино: довольно хороший фильм "Оттепель", довольно плохой фильм "Таинственная страсть", и еще про Высоцкого, но тут эпитета не подобрать. Эти времена настолько погрузились в прошлое, что ненадолго даже образовали модный тренд, в стиле ретро. Одновременно хрущевская оттепель так наложилась на день сегодняшний, что стала символом современного фрондерства. Конечно же, в дозволенных рамках, как тогда, и если Евтушенко с Вознесенским клялись именем Ленина, публикуя разную крамолу, то обслуживающий Путина Эрнст тихо бунтует, протаскивая на телеэкраны мятежную богему 60-х. И тут эпохи внезапно закольцовываются, и дети ХХ съезда обнаруживают родство с детьми перестройки. Талантливыми и бездарными, отважными и робкими, продавшимися и непродавшимися.

Уникальность Евгения Евтушенко заключалась в том, что он соединил в себе чуть ли не все качества людей своего поколения. И добродетели, и пороки. Он умел писать совершенно замечательные стихи - и совершенно провальные. Он совершал героические поступки - и каялся за них перед лицом товарищей. Он помогал многим достойным людям - и, как бы помягче сказать, сотрудничал с дурными людьми, и когда это становилось известно, достойные люди его проклинали, и в замечательной истории про Евтушенко, Бродского и колхозы, придуманной Довлатовым, отражалась неповторимая судьба самого известного, прославляемого, ненавидимого советского поэта.

Евгений Александрович поставил на себе поразительный эксперимент. Живя в несвободной стране, он мечтал одновременно о всемирной славе, выездном паспорте и доброй репутации. Порой казалось даже, что он добивался того, чего желал. Ибо автор "Бабьего Яра" и "Наследников Сталина" олицетворял вольномыслие почти невообразимое в той стране, гражданином которой являлся, вот же удалось ему опубликовать эти стихи. А в списках имелись и "Танки идут по Праге", но сочинитель явной антисоветчины невозбранно гастролировал по свету, и собирал полные залы у себя на родине, и украшал своим именем и присутствием Союз писателей СССР.

Тем не менее платить приходилось за все - и за опубликованное, и за крамолу, и за гастроли, и Евтушенко готов был платить. Похоже, его захватывал азарт игры, которую он вел с размахом, точно зная, с кем сражается и за что. В игре были свои, давно осознанные и расставленные по местам приоритеты.

Слава на высшей ступеньке пьедестала, пусть и неоднозначная, а репутация, как правило, страдала. При этом и сам Евгений Александрович страдал, в резкой форме отвергая обвинения и упреки, вступая в споры, сводя посмертные счеты, как с тем же Бродским. Поскольку все-таки это была игра, отчасти детская - в погремушки и путешествия, в политику и в разведчиков, если можно так выразиться, а прежде всего он был поэтом. И знал, что поэзия не простит, и она не прощала, и многие его стихи, в особенности поздние, лучше бы пореже перепечатывать.

Впрочем, в жанре некролога свои обычаи, и стремление говорить хорошее, отдавать должное, благодарить за совершенное, жалеть - не из худших. Эпоха Евгения Евтушенко давно ушла, а он остался, и это стало полноценной трагедией. И чем громче была минувшая слава, тем невыносимей жизнь на отшибе. В старости, в полуэмиграции, в полузабвении, в болезнях.

Можно, вероятно, отмахнуться от мысли, что поэт в России - больше, чем поэт. В ней суждено поэтами рождаться лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства, но несомненно то, что у нас были, есть и будут стихотворцы с повышенным градусом гражданского темперамента. Бывший властитель дум, бывший трибун, бывший депутат, Евгений Александрович наверное острее многих стареющих поэтов ощущал угасание духа, и участь бессильного наблюдателя происходящего в России и с Россией была ему тяжела. Да и кино, в котором его сыграли и оболгали, как он утверждал, не прибавило радости. Разумеется, режиссеров-сценаристов-продюсеров можно понять: они снимали фильм про седую древность. Однако и Евтушенко понять можно: он был живой.

Теперь его нет, и та история, что начинается после смерти, сулит нам немало открытий. В архивах, когда к ним допустят. В письмах и воспоминаниях. В стихах, читанных-перечитанных, но уже и подзабытых, за исключением некоторых, с которыми живешь, которые любишь и помнишь. Неотделимых от судьбы поколения и твоей собственной судьбы. В поэзии Евгения Евтушенко.

А еще - в русской поэзии ХХ столетия, в "Строфах века", собранных им, в замечательной книге, которую он придумал и издал. Спасая от забвения строки своих друзей и врагов, знакомых и незнакомых, публикуя стихи поэтов первого ряда и второго, пятого и десятого, сумевших выразить хоть что-то, достойное печати. Эта работа уж точно ему зачтется, и в дни прощания с Евгением Александровичем о ней вспоминаешь в первую очередь, и к чувству благодарности не примешиваются никакие иные чувства.