Журналист сегодня, что ни говори, профессия трудная: он вынужден решать квадратуру круга. Судите сами: если хочется делать что-то здравомысленное, а не просто делать деньги, надо бы обращаться к большим массам людей, поскольку именно там сейчас накопилась огромная инерция, мешающая двигаться. Но не менее 40% всех взрослых людей - то есть значительная часть этой самой массы - вообще ничего не читает. Газет тем более. По ТВ же она совсем не смотрит мало-мальски осмысленные передачи, смотрит совсем другое, чего лучше совсем бы на экране не было, по мнению тоже немалого количества людей.

Я читала нечто вроде доклада журналистам, приехавшим в Москву на семинар с разных, по-прежнему весьма дальних, концов России. И пришла из зала записка от Светланы из Владикавказа - вот, мол, вы считаете важным, чтобы мы показывали "душегубскую суть" того времени, - "а что мы знаем о том времени, если не жили в нем?".

Вот тебе и "Всемирная паутина", и десятки томов изданных наконец документов, от чтения которых кровь застывает в жилах. А сколько написано мемуаров - о совершенно реальных, доказанных издевательствах над сотнями тысяч (это по самым-самым осторожным подсчетам - на деле, конечно, над миллионами) невинных людей, у которых государство просто взяло да отняло жизнь... Опять, оказывается, мы ничего не знаем о "том времени". Опять на дворе какой-то первобытнообщинный строй: что сама видела, то знаю, а о другом не спрашивай.

Как раз недели за две до этого заговорила со средних лет продавщицей в книжном киоске о Сталине (книга "Убийцы Иосифа Сталина", которую она держит на самом видном месте, упоминалась в нашей недавней статье). Она легко включилась в разговор. Рассказала со слов бабушки историю своего деда (благополучно закончившуюся историю человека, сбежавшего из немецкого плена в первую военную зиму, а потом три года скрывавшегося - не смог заставить себя вернуться в действующую армию; и после войны - не посадили). И заключила:

- Вот такое в моей семье было при Сталине - это я знаю точно. А что пишут, - обводит рукой свои полки, - в книжках, в газетах - этому я не верю. Написать что хочешь можно.

Она к Сталину относится хорошо - потому что ее деда мог погубить, но не погубил.

От киоскерши до журналистки - в разных умах тотально, можно сказать, разрушено представление об историческом знании и способах его получения. Отдельно - усилия историков, источниковедов, издателей, и отдельно - сегодняшняя жизнь десятков миллионов, формирующих свой образ отечественной истории самостийно. При помощи тихого поощрения новой мифологии со стороны воздвигаемой новой Вавилонской башни - так называемой вертикали российской власти.

Наш электорат (бывший народ) в советское время, то есть на протяжении десятков лет, по-своему верил написанному (в первую очередь в газетах, но и в книжках, конечно, тоже).

В постсоветское время произошла двухступенчатая метаморфоза.

Сначала он узнал, что советские газеты его обманывали, и был ошарашен - то есть поверил "новым" газетам, что "старые" ему лгали.

Но затем постепенно перестал верить и "новым" газетам. И теперь думает, что именно они ему лгали про советское время, а оно было хорошее.

Можно выстроить и вторую цепочку.

В далекие уже годы важным шагом к освобождению мысли было понять, что все так или иначе началось не в середине 30-х (с отходом от "ленинских норм", как было принято говорить и писать через несколько лет после смерти Сталина), а с Октябрьского переворота, то есть как раз с "ленинских норм" и с авантюрной уверенности большевистских вождей, что Россия послужит запалом для мировой революции, а там и до земного рая недалеко.

Молодой Михаил Булгаков, например, уразумел все это уже в ноябре 1919-го, в первом своем печатном выступлении - статье "Грядущие перспективы" (в газете "Грозный"). Он пророчил современникам, что им придется "платить за прошлое неимоверным трудом, суровой бедностью жизни", "платить за безумство мартовских дней, за безумство дней октябрьских" и что им не удастся увидеть "светлые дни". Напротив - "мы, представители неудачливого поколения, умирая еще в чине жалких банкротов, вынуждены будем сказать нашим детям:
- Платите, платите честно и вечно помните социальную революцию!"
Он думал, правда, что платить придется, даже если белая армия выиграет Гражданскую войну. Но она ее проиграла, плата возросла очень сильно, и на уразумение того, за что же мы именно платим, у российской общественности ушли десятилетия - с 1956-го до 1990-х. И сейчас-то не всем ясно.

И это тугодумие отозвалось новой путаницей. Оказалось, что необходимое понимание истоков происшедшего замутило головы и заслонило специфичность сталинского периода - этого особого классически тоталитарного тридцатилетия. В общем, додумались до Ленина - полюбили заново Сталина. Вот уж поистине: хвост вытащим, так клюв увязнет. Немало и тех, кто по-советски почитает обоих ("А новые-то - лучше?!").

Вообще очень важно не смазывать в одну серо-буро-малиновую массу все, что случилось с Россией в ХХ веке и случается дальше. Напротив, надо стараться разложить все по полочкам, не боясь прослыть занудой. Потому хотя бы, что без этого сам мыслительный аппарат приучается к бездействию. А тогда с обладателями его можно сделать очень многое - или, скажем по-другому, может делаться разное. И граждане Орла, например, выпросили у городского совета своими многочисленными (в еще одной полученной мною записке на встрече с журналистами это слово подчеркнуто) обращениями постановление о памятнике Сталину. Чтобы было, так сказать, что показать в городе подрастающим детям, на которых многие при этом (!) продолжают надеяться - мол, вот они-то будут сильно отличаться в лучшую сторону от наших обреченных на слом поколений.

Между тем помимо томов документов, рассчитанных на читателя подготовленного, есть уже, к счастью, несколько книг, с азбучной простотой проясняющих любому грамотному читателю, что именно происходило в России в ХХ веке. Важно знать об их существовании. Об одной из них - книге Отто Лациса "Тщательно спланированное самоубийство" - мы уже рассказывали. И вот только что вышли (в издательстве "Захаров") два толстых, но очень легко читающихся тома мемуаров, где автору удается многое в историческом потоке 30-х - 50-х годов разложить по полочкам опыта и знания, а одновременно расплести на отдельные пряди или нити свое (а, значит, и многих современников) отношение к происходящему. Это редкое умение. Ведь успешнее всего деформируется именно свое представление о себе тогдашнем под давлением себя сегодняшнего.

Автор, поэт Наум Коржавин, в первых же строках оправдывается по поводу названия книги ("В соблазнах кровавой эпохи"), "которое может показаться слишком банальным и лубочным из-за слова "кровавой". Хотелось бы назвать как-то более скромно - "жестокой". Но жестокость в истории при всей ее отвратительности не всегда бывает вакханалией и бессмыслицей. Сталинщина - была. И то, что к ней привело, - в значительно степени тоже. Так что соблазны, о которых будет идти речь в этой книге, были соблазнами кровавого, а не просто жестокого времени".

Он вспоминает, как был пионером и как исчезал, к его тогдашнему огорчению, пафос 20-х годов - даже в среде пионерии. Изменился в конце всего даже текст "торжественного обещания", и теперь "...клялись в основном хорошо учиться (хорошо учиться требовалось и в гимназии - при чем тут красный галстук?) и быть верным некоему делу Ленина-Сталина (которое тем и хорошо, что оно дело Ленина-Сталина). Практически клялись в верности начальству. Верность ложной античеловеческой идее классовой борьбы была на ходу подменена верностью не менее античеловеческой бессмысленной безыдейной борьбе неизвестно за что".

Разум автора в том отличен от разума множества его соотечественников, что они любят (или иначе просто не могут?) сводить все к одной логической операции: противопоставлять "правильное" "неправильному". А Коржавин показывает, как в нашей истории ХХ века одну ложь сменяла другая, а ее - третья. "Так входил и захватывал жизнь бессмысленный дух сталинщины. (...) Могло поначалу показаться, что ты ослышался или допущена опечатка. Но не успевал ты опамятоваться, как видел, что эта "опечатка", приведя за собой массу соответствующих, уже получила все права гражданства и уже почти всеми вокруг воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Только вот от этого "разуметь" что-нибудь люди постепенно перестают, но это от них как будто как раз и требуется. Неполноценными себя чувствовали те, кто не мог перестать помнить и думать. Конечно, дело не в моих тогдашних скорбях об утрате пионерской организацией революционного духа. (...) Но все это было связано с системой противоестественных ценностей, которая одна только - хотя бы субъективно - оправдывала эту противоестественную власть. Отказавшись от этой системы ценностей, но не отказавшись от порожденной ею системы власти (наоборот, усугубив и ожесточив её), государство погружалось и погружало весь народ в прострацию". Новая эпоха "подбиралась к нам исподволь". Детский разум огорчала "тихая подмена мировой революции странным "советским патриотизмом", в лучшем случае, казенным антифашизмом, а романтики интернационализма - дружбой народов СССР. Мыслители "Памяти" (мемуары начаты были в период цветения позднесоветского - уже не государственного! - антисемитизма, нашедшего себя в тогдашнем обществе "Память". - М.Ч.) и им подобные могут увидеть в этом признании подтверждение своих взглядов - еврейское отчуждение от всего русского. Но это неправда. Когда во время войны легализовался русский патриотизм, я его принял, сумел ощутить сквозь казенщину, без которой у нас ничего не бывало. С каким бы расчетом его ни легализовали, он был реальностью, волновал, а что касается меня, то и обогащал. Правда, и я при этом как-то увязывал его с идеологией, которой он, строго говоря, противоречил. Но что поделаешь! В таких отношениях с логикой мы все тогда жили. Но этот "советский патриотизм" был не только ложью. Он был подделкой без образца, чем-то без вкуса, без цвета, без запаха, без идеи и без любви. Он исподволь отменял ложную систему ценностей и заменял ее идолом из папье-маше(Выделено мной. - М.Ч.)". (Именно после такого анализа становится очевидной родственность этому изделию из папье-маше сегодняшнего натужно конструируемого в государственном порядке патриотизма; все-таки любовь к родному пепелищу - дело интимное).

Вот эти выделенные нами слова и есть, пожалуй, лучшая характеристика эпохи, затянувшейся надолго: по Коржавину, "в сущности, брежневщина была самореализацией сталинщины, "сталинщиной на свободе". Сталинские соколы и те, кого они подобрали, без оглядки на сталинскую плетку реализовали те качества, за которые их когда-то выдвинул Сталин. Прежде всего естественный и (чаще) воспитанный аморализм. (...) Застойность этих лет, конечно, относительна. Ничто не стояло на месте, а двигалось - правда, в пропасть. Исчезали продукты. То, что при мне в 1973 году всем в Москве было доступно, к 1980-му уже смутно помнилось, а в Поволжье часто и вспомнить было нечего. Народ выкручивался как мог. А на поверхности лениво изображалось кипение (...) входил в силу "развитой социализм". Правда, почему-то вместе с Продовольственной программой, которая бралась покрыть потребности этого "развитого социализма" в продовольствии только через несколько лет, и то частично".

Помнит ли это кто-нибудь? На удивление мало кто. Память оказалась до смешного короткой. Спрашивайте прохожих подряд - подавляющее большинство станет вас уверять, и на высокой ноте: "У нас все было!"

А выработанные сталинским - тоталитарным - типом государства способы обращения с гражданами пустили столь прочные корни, что не только прорастали пышными зарослями в брежневском "застое", но и сегодня - стоило полить их хорошенько из президентской лейки - готовы оказались дать нехилые побеги.

Коржавин рассказывает поразительную историю, слышанную им в послевоенные годы от председателя сельсовета в совхозе "Северный" Северо-Казахстанской области. "То, что мне рассказал этот горячий сторонник советского строя, отнюдь не желавший его очернять, не мог бы выдумать и злейший его враг. Фантазии бы не хватило. Ибо рассказанная им история действительно совершенно уникальна. А может, их было и не так мало, но просто хорошо позаботились, чтоб сама память о них развеялась в прах. Ведь вот и об этой я узнал совершенно случайно. А опоздай я минуты на три, не узнал бы и я. А значит, и вы. А значит - никто. Журналисты в те места тогда только за производственными показателями ездили.

(...) Начиналось как у всех. В начале коллективизации к ним прислали в председатели по партмобилизации ростовского (ближе не нашли) рабочего, тридцатитысячника (...) Человек он, по словам рассказчика, был хороший, честный коммунист, одна беда - в сельском хозяйстве ничего не понимал (...) с этим хорошим коммунистом они быстро дошли до ручки, загубили почти весь скот и поголовье лошадей. Через год (...) к ним прислали другого партмобилизованного, ленинградского рабочего, который по счастливой случайности оказался родом из деревни. И, видимо, обладал организаторским даром.

И тут, собственно, и началось уникальное. С этим председателем они ожили. Разбогатели. Построили к 1935 году неимоверное количество мельниц, крупорушек, мастерских и т.д. Стали настоящей рекламой социализма. Но оказалось, что социализм в такой рекламе не нуждается. Колхозу было предложено "раскулачиться" - немедленно сдать все, что нажили и построили. Собралось партбюро и, обсудив, приняло единственно естественное, а в наших условиях совершенно невероятное, решение: ответить отказом. Так и поступили.

Тогда им поставили ультиматум, по истечении которого обещали отобрать все силой. Тогда партбюро превратилось в военный штаб и стало готовить круговую оборону. По кузницам в срочном порядке готовили пики и другое оружие, укрепляли подступы к деревне. Короче - под руководством правления колхоза, комячейки и питерского пролетария, председателя-тридцатитысячника, колхоз подготовил и занял правильную круговую оборону. Подошедшие войска приступили к штурму мужицкой крепости. Крестьяне, руководимые коммунистами, отчаянно сопротивлялись. Но, как говорится, силы были слишком неравны. Противник бросил в бой не то танки, не то бронемашины, не то кавалерию, и героическое сопротивление крестьян было сломлено. Процветающий колхоз, краса и гордость социалистической сознательности, был стёрт с лица земли. Крестьяне были рассеяны, а колхозное имущество, которое вроде хотели забрать, погибло. Важно было не овладеть им, а отобрать его. В когда-то густо населенной деревне остались всего две семьи. Не осталось даже памяти.

(..) Некоторый свет на смысл этой кампании по ликвидации "кулацких колхозов" пролил Лев Копелев в своей книге "Не сотвори себе кумира". Это были, оказывается, колхозы, созданные действительными энтузиастами колхозного строя, часто до коллективизации и на основе добровольности. Сибирский колхоз с хозяйственным ленинградцем во главе относился к этой же категории. Копелев дал и объяснение этой "политике" Созданные энтузиастами и обязанные своим процветанием самим себе, независимые колхозы устраивали Сталина так же мало, как и независимые крестьяне. Ему нужны были крестьяне только сломленные, всецело зависимые, все и себя самих потерявшие, благодарные, что хотя бы позволили жить. Это очень удобно для ничего и никого не представляющей, нелегальной власти. Это и есть "сталинщина".

Потом я понял, что (...) кулацким называется любая форма крестьянского хозяйства, существующая, а тем более, процветающая без "нас" - то есть без партократии".

Но в этом суть и той операции, что проделана с "ЮКОСом", и мотив приговоров, сопоставимых по срокам с приговорами жестоким убийцам (проработав 7 лет в Комиссии по вопросам помилования и прочитав тысячи приговоров, говорю об этом уверенно). Не моги хозяйствовать - да еще так эффективно, с десятками тысяч хорошо оплачиваемых рабочих мест - без "нас".

Что касается уцелевшего от расправы дедушки-дезертира, то дело это, навсегда расположившее его внучку к Сталину, легко прояснить. Президиум Верховного Совета СССР указом от 7 июля 1945 года "Об амнистии в связи с победой над гитлеровской Германией" постановлял освободить от наказания лиц, осужденных на срок "не свыше 3 лет", осужденных "за самовольный уход с предприятий военной промышленности" (по указу от 26 декабря 1941 г. сидело немало подростков, не выдержавших непосильного труда ), за воинские преступления, в том числе за дезертирство. Прекращались и все только заведенные дела на дезертиров. Вот под этот указ и подпал дед киоскерши.

А в лагерях остались сбежавшие из немецкого плена - и добравшиеся до своей части и воевавшие дальше; выжившие в немецких лагерях и освобожденные союзниками; и все те, кто никогда не покидал своей части, но не понравился чем-то особисту - и получил по одному или нескольким пунктам печально знаменитой 58-й статьи (к амнистии, натурально, отношения не имевшей) свои десять или пятнадцать лет. Потому и рассылал начальник ГУЛАГа НКВД СССР генерал-лейтенант Наседкин 13 августа 1945 года директиву по лагерям - предупреждая об активизации "вражеской работы" среди не подпавших под амнистию "бывших участников антисоветских политических партий, буржуазно-националистических организаций и контрреволюционных группировок". То есть тех, кто будет десятилетие спустя реабилитирован, нередко уже посмертно, за отсутствием состава преступления (разумеется, ни один из невинно осужденных не получал 3 года или менее того). Наседкин был особо обеспокоен тем, "что в связи с амнистией освобождается значительное количество агентурно-осведомительной сети, в частности, из более близкой прослойки заключенных - бытовиков. Поэтому главным в работе оперативно-чекистских отделов на ближайшее время является вербовка агентов и осведомителей..."

Есть смутное ощущение, что в работе сегодняшних чекистов (ведь обронил некто, что бывших чекистов не бывает) это занятие как главное - не за горами.