У Юрия Трифонова в "Другой жизни" есть эпизодический персонаж, правнук великого поэта, смешной скучноватый человечек, который по воскресеньям подрабатывает судьей на футбольных матчах. "В отношении того, – бубнил правнук, – что приближается юбилейная дата... Я составил в отношении того письма... Академик Велегласов обещал подписать, артист Сонин подписал..."

У главного героя, историка Сергея Троицкого, который все пытается ухватить нить, соединяющую поколения, знакомство с потомком вызывает чувство тяжелого недоумения. "Одно из двух, – со злостью говорит он жене по дороге домой, – либо в этом оболтусе есть нечто скрытое, неразгаданное, либо в знаменитом поэте было что-то "в отношении того"..."

Авторская позиция ясна. Гиблое это дело: искать в правнуках черты прадедов. Нить, соединяющая поколения, сплетается таинственно. Изучая родословные, вряд ли ее ухватишь. Тем более когда речь идет о гениях.

Оттого так смешно было читать пригласительное письмо, подписанное Пушкиным, Лермонтовым, Толстым, Достоевским и другими. Попутно возникали разные естественные вопросы. Мол, а куда ж правнук Тютчева, к примеру, подевался, почему филонит и не приглашает писателей на встречу с Путиным? Державин зачем отлынивает? Радищев с Чернышевским чего сачкуют? Хотя, если по совести, то под письмом остро не хватало подписей внучатых наследников Булгарина. Тогда про эстафету поколений можно было бы говорить с большей определенностью и наглядностью.

А так при чтении письма на языке вертелся еще и другой вопрос, часто задаваемый в Рунете при столкновении с разными непонятками: кто все эти люди? И с какого бодуна говорят от имени великих родственников (вдову Александра Исаевича в этот список не зачисляю: имеет право)? Подобные вопросы еще называют риторическими, так что ответ не предполагался.

Между тем ответ в ходе беседы президента с физическими и духовными наследниками классиков прозвучал, и весьма громко. Это случилось, когда слово взял человек по имени Дмитрий Андреевич, которому автор "Записок из Мертвого дома" приходится прадедушкой. "Я сейчас пробежал по жизни Федора Михайловича в Сибири, - сообщил он Путину и остальным, когда в зале заспорили о судьбе узников Болотной и экологов. - Он преступил закон, и самое главное, он осознал, что преступил закон и... по праву получил эти четыре года каторги... И мы получаем человека, возросшего во много раз... это становится гений! Это (каторга. - Ред.) действительно достаточно серьезное горнило! Вот ежели эти люди ("болотные узники". - Ред.), пройдя через это (каторгу. - Ред.), придут к этому, мы будем только аплодировать!" А самое страшное, добавил он, это когда узники "пиарятся в тюрьмах".

Правнука потом долго и беспощадно били в социальных сетях, а ведь насчет Достоевского он сказал некоторую правду. В отношении того, что посидеть писателю полезно, Федор Михайлович высказывался, это исторический факт. И Наталья Солженицына, которая вступила в дискуссию с правнуком, могла бы вспомнить, как сетовал ее муж, что Бродского слишком ненадолго заперли в деревне под Архангельском, среди "животворных" пейзажей. "Думаю: поживи Бродский в ссылке подольше, - огорчался классик, - та составляющая в его развитии могла бы существенно продлиться". Да и сам Иосиф Александрович о времени, проведенном в Коноше, отзывался с душевной теплотой.

Чем объяснить все это: похвалу каторге и душевную, как бушлат, поэтическую теплоту? Да тем и объяснить, что российская история битком набита дыбами, тюрьмами и лагерями, и как писать про край родной долготерпенья, если сам не сидел? Правда, у Льва Толстого это каким-то чудом получалось, ну так его и отлучили от церкви за возмутительное вольномыслие и грубое попрание духовных скреп.

В общем, правнук Достоевского не подкачал. И закрадывалась даже мысль, что если бы ему самому довелось покантоваться в Мордовии года четыре, то и сей Дмитрий Андреич сумел бы порадовать нас романом "Идиот" как минимум. Увы, не довелось.

Что порадовало куда меньше, так это святая уверенность правнука, что прадеда посадили не зря. Все-таки расстрельный приговор, потом инсценировка казни (один из приговоренных сошел с ума), а за ней перемена участи и омская каторга, и все это за чтение письма Белинского Гоголю - не многовато ли? Освободившись, Федор Михайлович с горечью говорил, что "четыре года был заколочен заживо", так что он, пожалуй, поспорил бы с потомком - насчет того, что "по праву" отправился в ГУЛАГ. Даже резковато, я думаю, поспорил бы. Мог бы и в морду дать.

Еще более грустные мысли возникают, когда думаешь о контексте. То есть мы согласились, что тюрьма для русского писателя - дом родной и источник вдохновения, ну а если человек не собирается писать прозу или там лирические восьмистишия? Зачем тогда, спрашивается, сидят слепнущий Акименков и голодающий Кривов? Кто из "пиратов" вынашивает замысел "Преступления и наказания"? За что они страдают? Здесь, как можно предположить, потомок Достоевского несколько поспешил с выводами и призывами.

Хотя, скорее всего, не поспешил, но, напротив, высказался очень вовремя. Сразу вслед за Путиным, когда тот с обычной своей легкостью оправдывал все посадки последних лет. Дух времени, дух бесовщины, маразма и холуйства витал и источал запахи баланды в монологе родственничка, и недаром по завершении речи он снискал аплодисменты президента. Шутка ли - Путин, оказывается, пестует гениев, а они, неблагодарные, еще и пиарятся в тюрьмах!

Федор Михайлович, царство ему небесное, низость людскую описывал как никто, но сам был человеком милосердным. И когда размышлял в "Дневнике писателя" о скорбных делах судебных, вспоминал евангельскую притчу: иди, мол, и не греши. Да, он писал из ссылки слезные письма по начальству и даже сочинял верноподданические стишки, но вообразить его глумящимся над зэками в беседе с Победоносцевым невозможно. Как невозможно вообразить, чтобы правнук великого поэта из "Другой жизни" потряс историка мощью своих стиховорений. Нить обрывается сразу после ухода гения, и потомок Достоевского произносит монологи, достойные самых жалких персонажей из произведений прадеда.

"Польсти, польсти!" - что-нибудь вроде этого.