В сентябре 2004 года высшее государственное руководство России во главе с В. Путиным приняло политическое решение об уничтожении бесланской школы вместе с находившимися в ней заложниками. Разумеется, так прямо никто не говорил и не писал. Язык государственных решений имеет свою специфику. Но всем же было ясно, что принципиальный отказ от переговоров с террористами, отказ от прямого запрета любой попытки штурма школы означали именно уничтожение школы вместе с заложниками. Именно об этом рассказал Путин в одном из своих интервью еще лет десять назад. Напомню его слова: "Вариант переговоров не рассматривался".

Так что не надо думать, что Путин, предающийся воспоминаниям о том, как он приказывал сбить пассажирский самолет, предположительно захваченный террористом, как он лично приказывал штурмовать театральный центр на Дубровке, - это какой-то новый Путин. Путин всегда был одним и тем же. Путин был таким уже тогда, когда взялся выполнить политическое решение правящей "семьи" о насильственном возвращении Чеченской Республики под российскую власть. Сколько человеческих жизней, включая детские, было сразу списано в расход этим решением ради того, чтобы вынутый из рукава наследник престола, играя желваками, мог объявить по телевизору: "Чечня - часть России. Вопрос закрыт. Надо приготовиться к болезненным мерам и не хныкать".

Путин шагнул к высшей власти по горам трупов войны в Чечне. С самого начала его правления его неотступным спутником была Смерть. Смерть сопровождала его все годы его правления. Путин - президент Смерти.

Путин получил на это санкцию от общества. Получил тогда, когда общество еще не было спеленуто многочисленными полицейскими запретами, ограничивающими свободную общественно-политическую жизнь. Чем оборачивается война для сотен тысяч человек, большинство прекрасно понимало. И приняло. О подозрениях в причастности спецслужб к взрывам домов в Москве знали практически все, и в глубине души мало кто сомневался в обоснованности этих подозрений. Выборы 2000 года фактически стали референдумом по вопросу о том, может ли государство, исходя из собственных "высших соображений", взрывать собственных мирно спящих граждан. И государство выиграло этот референдум.

Так был заключен новый контракт общества и власти. Общество согласилось на то, что ради миража державного величия власть может убивать по своему усмотрению. Согласилось на то, что по сравнению с миражом державного величия человеческая жизнь второстепенна. И само прониклось таким отношением власти к человеческой жизни. Само стало относиться к ней именно так.

Наплевательское отношение к человеческой жизни было, есть и будет оборотной стороной державного величия. В обществе, в котором недопущение человеческих жертв не является абсолютным приоритетом, всегда будут гибнуть дети просто потому, что какой-то мелкой сошке оказалось удобнее запереть двери, чем оставить их открытыми. В таком обществе в информационных программах будут идти двадцатиминутные сюжеты о триумфальных выборах и трехминутные куцые сообщения о трагедии, а журналисты не взбунтуются против этого в эфире. В таком обществе губернатору не придет в голову, что из дома можно выйти без кортежа, а пресс-секретарь президента будет два дня сообщать, что президент не планирует менять свой график.

Таковы условия контракта. И те, кто сегодня говорит, что "скорбь нельзя делить", что "скорбящих нельзя делить", кто призывает нас скорбеть в трогательном единении с убийцами бесланских детей, по сути предлагают оставить условия контракта в силе.