И календарь он покупает,
И вдруг он видит:
Наступает
Вторая половина века.
Наступит...
Как она поступит?

Леонид Мартынов, 1957

Литератор Камил Икрамов, подростком дважды отсидевший за расстрелянного отца, описывал в романе-хронике "Дело моего отца", как летом 1956-го пожилая женщина, отсидевшая свое, в слезах рассказывала ему, что она - ближайшая подруга его матери (та из лагеря живой не вышла). И вспоминала, как летом 1937-го прибежала к ней после ареста мужа: "Что мне делать?" Та сказала: "Собирай вещи, забирай дочку - поедешь с нами". - "Но как бросить здесь мужа? Надо хлопотать, ведь он невиновен"... Она мне сказала: "Если его взяли - значит, он сволочь". Я тогда упала в обморок.

Мне стало стыдно за мать, а тетя Надя, увидев мою растерянность, добавила: "Нет. Ты не понимаешь. Я упала в обморок, потому что, когда в тридцать шестом арестовали моего главного редактора (я в издательстве работала), муж сказал: "Если его взяли, значит, он - сволочь". Те же самые слова. От этого я сознание потеряла".

Осужденный в 1948 году за организацию "Всесоюзной демократической партии" Александр Тарасов вспоминал, как его уже после освобождения поразила в Москве "ностальгическая любовь народа к Сталину. Люди вспоминали его грандиозные похороны, море пролитых слез, испытывали даже восторг по поводу смертельной давки в толпе... С тех пор я перестал верить принципу, что глас народа есть глас Божий, и понятней стало, что каждый народ достоин своего правительства".

Не знаю до сих пор, кто чего достоин, но давку - помню. Девятый класс; утром того дня, когда радио объявило о смерти, ко мне домой прибежали три одноклассницы. Я, кажется, была простужена, а школьников тогда в растерянности распустили по домам. Мы сидели молча. Было смутное желание действовать. Тут по радио передали, что гроб установлен в Колонном зале, доступ трудящихся для прощания открыт, - и мы тут же выбежали из дома. Доехали до центра, нашли конец очереди, очень далеко от Колонного зала, - и стали пробираться на задворки тогдашней Пушкинской улицы. Во дворе, метрах в ста от Дома Союзов, вылезли на козырек одного из проходных подъездов, с высоты второго этажа спрыгнули на улицу в сугроб. В этом месте очередь уже двигалась почти не дыша, и нас не погнали, когда мы втерлись. Помню, как молча шаркали ногами понурые взрослые люди.

Увидели старого Сталина в гробу и с чувством сделанного дела (других эмоций не было) двинулись к дому. И вот у входа в метро "Кировская" (ныне "Чистые пруды"), где открыта была только одна дверь, в которую втискивалась громадная толпа, услышали первые истошные крики. Значение их я узнала через полчаса уже дома, где меня встретили как вернувшуюся с того света. Уже известно было о ходынке и первых жертвах.

С каждым днем наступала весна - и действительно в воздухе пахло оттепелью. Было ощущение, что все потихоньку тронулось и куда-то поплыло, - а до этого время стояло неподвижно, незыблемо. Апрельское сообщение о том, что врачи-убийцы - никакие не убийцы, а к ним применяли "недозволенные методы следствия" (страшно было даже думать о том, что это такое) упало с грохотом и звоном гигантской сосульки. Это уже было нечто действительно новое.

...В теперешнем феврале три дня назад я хоронила свою учительницу литературы Нелли Львовну Средникову и сказала своим одноклассницам, собравшимся у ее гроба: "Только теперь мы кончили школу..." "На каждый Ваш урок литературы я шла как на праздник!" - говорила я ей недавно. А в один из визитов спросила: "Нелли Львовна, как это в нашей школе в разгар "дела врачей" не было ни малейших признаков какой-либо антисемитской кампании? Я это поняла много лет спустя, послушав рассказы ровесников о том, что творилось в некоторых московских школах. Вообще у нас в школе была такая доброжелательная, неказенная атмосфера".

И Нелли Львовна с волнением сказала: "А это я тебе точно расскажу, в чем тут дело. Это целиком заслуга благородной души нашего директора, Елены Федоровны Тихоновой. Ей, русской, написали донос двое наших учителей - членов партии: как же так, на будущий год в нашей школе первый выпуск (семилетка становилась десятилеткой), а четыре основных предмета - литературу, математику, историю и химию - у нас в выпускных классах преподают евреи? Елена Федоровна договорилась с инструктором райкома, собрали партсобрание. Она выступила и сказала, что все четверо - замечательные преподаватели и нет оснований что-либо менять. На том все и кончилось".

Шел февраль тогдашний - 1953 года. Вот почему одна из моих книг открывается такими словами: "Учителям 367-й московской школы послевоенного десятилетия посвящаю с благодарной памятью".

Это личное благородство, личные усилия - они существовали, спору нет. Но не они, к сожалению, определяли основной фон и сам воздух эпохи, особенно - сталинского тридцатилетия.

От марта 1953-го до марта 1956-го прорастала вторая половина века. В ней - прежде всего! - исчезал смертельный страх за себя и своих близких перед разверстой огнедышащей пастью. И не только это. Уже то одно, что доклад, прочитанный Хрущевым 25 февраля на закрытом (конечно!) заседании ХХ съезда КПСС и в течение марта ставший известным практически всему взрослому населению страны, вывел из обихода это постоянное талдычение на всех собраниях сталинских текстов. То одно, что перестали заучивать наизусть ложь и чушь "Краткого курса", изменило советский мир, а с ним и весь мир. Бесконечное цитирование его речей, рассчитанных на уровень умственно отсталого подростка.

"...вредительство составляло тогда своего рода моду. Они вредили, другие покрывали вредителей, третьи умывали руки и соблюдали нейтралитет, четвертые колебались между Советской властью и вредителями" (речь Сталина на совещании хозяйственников 23 июня 1931 г.). Горы, монбланы конспектов, рефератов... Сколько драгоценного жизненного времени - в самые плодотворные годы - убито было у людей на изучение этого "классового" бреда.

В оттаивавшие годы Твардовский уже старался своим поэтическим словом аннигилировать этот мертвый советский язык - в поэмах "За далью - даль" и "Теркин на том свете".

Не спеши с догадкой плоской,
Точно критик-грамотей,
Всюду слышать отголоски
Недозволенных идей.

И с его лихой ухваткой
Подводить издалека -
От ущерба и упадка
Прямо к мельнице врага.

................................

Того-то вы не отразили,
Того-то не дали опять.

................................

Что за происк иль попытка
Воскресить вчерашний день,
Неизжиток
Пережитка
Или тень на наш плетень?

После Сталина остались одни проблемы - и внутри страны, и вовне. Коллективный тупик коллективного хозяйства. Все больше отстающая от Запада (с его "лжекибернетикой" и вражеской генетикой) наука. Нищенский быт строителей коммунизма. (Предвижу непременную демагогию завсегдатаев форума - "Теперь живут еще хуже!!"). Что-то надо было делать с Югославией. Вместе с Тито и югославскими партизанами сражались в войну с Гитлером, а после войны, когда Сталин убедился, что Тито не хочет быть его сателлитом, пробует строить свой социализм самостоятельно, Югославия получила название "фашистского" государства, а ее глава - титул "кровавого палача Тито" (о кровавых процессах мнимых его агентов и приспешников во всех подчиненных после войны Сталину европейских странах нам уже приходилось писать). Чуть не в каждом номере "Правды" 1948 - начала 1953 гг. можно было видеть старательно изображенную Борисом Ефимовым фигурку толстенького Тито с воздетым топором, с которого капает кровь. Дети с интересом рассматривали повторявшуюся картинку; эта фигурка и сейчас стоит перед моими глазами во всех деталях.

Юрий Аксютин в своей книге "Хрущевская "оттепель" и общественные настроения в СССР в 1953-1964 гг. (М., 2004) пишет: "Резолюция Информбюро так и называлась: "Югославская компартия во власти убийц и шпионов". Что делать - и с Югославией, и со всем остальным - обсуждают на июльском пленуме ЦК КПСС 1955 года; тихая пока еще конфронтация идет главным образом с Молотовым (его улыбчивый внук Вячеслав Никонов, сказавший как-то, что такого деда пожелал бы любому, пишет теперь его трогательную биографию и обещает стойко держаться в Общественной палате). Автор книги цитирует по архивным документам слова Хрущева: "Корейскую войну мы начали... Это все знают..." "Кроме наших людей в нашей стране..." - поддакивает ему Микоян. "Вот, Вячеслав Михайлович, это надо иметь в виду. Войну мы начали. Теперь никак не расхлебаемся... Кому нужна была эта война?!"

(Полвека спустя - уверена! - снова найдутся те, кто не сомневается - войну начали американцы.)

Хрущеву становилось все яснее, что без обнаженно резкого поворота от Сталина не удастся разорвать паутину - внутреннюю и внешнюю.

Прекрасно помню трехчасовое чтение доклада на "партийно-комсомольском активе" филфака в марте 1956 года. Я на втором курсе. Поворотный момент в жизни. Когда через три года парторг в школе, где я уже преподаю, предлагает мне, 22-летней, вступить в партию - для меня, у которой дома три коммуниста, причем в их личной честности у меня нет (и до сего дня) сомнений, это уже совершенно исключено.

А еще через два года - ХХII съезд (октябрь 1961-го), вынос Сталина из мавзолея, снос памятников по всей стране. Еще через год - мы с мужем бредем где-то по Преображенке, надеясь найти по не очень внятному адресу какую-то старушку, с которой можно задешево договориться, чтобы она два-три часа гуляла с нашей годовалой дочкой (мы оба уже аспиранты). И вдруг мой высокий муж останавливается перед забором как вкопанный: он разглядывает там что-то, чего я не вижу. Поднимает меня на плечи - и за забором открывается нечто непостижимое: сотни бюстов Сталина стоят на земле, гипсовыми рядами уходя вдаль...

Проходит сорок лет с небольшим - и в начале ХХI века вдруг то там, то сям - в Красноярске, в Орле - возникает тоска по этим бюстам. Захотелось снова видеть их на площадях своих городов. Ведь кровь тех, кого пытали в Сухановке и Лефортове, кого убивали выстрелом в затылок и сваливали в безымянные могилы Бутова, уже впиталась в почву. Сыновья и дочери расстрелянных давно выросли в приютах для детей врагов народа или в лагерных бараках для малолеток. А сотни тысяч трупов, навсегда оставшихся в вечной мерзлоте северных лагерей, не трогают, видно, совести тех, кто тоскует по памятникам. И что же - России придется снова ждать, когда наступит "вторая половина века"? И новое отрезвление?